Основательно достал ось руководству сельским хозяйством, которое не занимается изучением взаимодействия используемых химикатов, а вместо этого дает рекомендации по каждому виду отдельно, без учета их долговременного влияния на живые организмы. Никто не изучает генетических изменений этих организмов. Подверглось критике охотничье хозяйство, считавшееся доселе священным «институтом смены кадров», доступным только государственным мужам.
Конечно, собрание не обошлось без конфликтов. Неожиданно выскочив, Сигитас Геда произнес горячую и как обычно маловразумительную речь, усыпанную непристойностями и параноидными вымыслами, оперируя при этом только своим родным колхозом, озером Снайгинас и женским телом. После ответной реплики А. Будвитисаон принялся откровенно оскорблять академика. Пришлось его укрощать, поскольку подобные выходки нам были вовсе не нужны. Мы намеренно противопоставили «все знающим и понимающим» щит компетенции и научного опыта, чтобы снять все обвинения против журналистов и писателей, а этот петушок заляпал грязью наши усилия. Но Геда есть Геда. Чтобы с ним спорить, его нужно сначала связать, заткнуть кляпом рот и только после этого излагать свои мысли. Зал разразился смехом. Чтобы смягчить ситуацию, я привел цитату Гейне о том, что человек — самый большой пустозвон из всех живых существ, а поэт — самый большой пустозвон из людей.
Отголоски собрания разошлись по всей Литве. То, что во всеуслышание сказали ученые, писатели не могли бы и придумать. Люди в первый раз узнали так долrо скрываемую от них правду и о тех бедах, которые принесли нам поспешно построенные промышленные гиганты. Заводы такого рода Запад старается возводить в слабо развитых странах, а мы их приняли как величайшее благо. Так была охарактеризована колониальная политика московских монополий.
На собрании из писателей и ученых была образована экологическая комиссия, или совет, руководителем которого избрали меня. Теперь обвинять меня в демагогии и популизме стало гораздо труднее, но «непогрешимые» ухватились за новое обвинение. Их задели исследования Вайдотаса Антанайтиса, Алфонсаса Гедрайтса и других практиков, доказывающие огромный ущерб от непомерно разросшегося и созданного для господских утех охотничьего хозяйства.
В то время из Москвы пришло радостное известие: Совет Министров решил приостановить строительство нефтяной вышки до тех пор, пока не будут выполнены дополнительные исследования и приняты соответствующие природоохранные меры. Со всей Литвы посыпались поздравительные телеграммы, письма и подарки. Эту победу полностью перехватила телепередача «Правительственный час», которая нас даже не поблагодарила, но обмануть людей ей не удалось.
Прежде весьма сдержанные журналисты буквально ловили нас за полы пиджаков, чтобы выпросить статью или интервью. Газеты пестрели оптимистичными репортажами о том, что все повернется в лучшую сторону и к 2000 году Литва будет чистой, как росинка. Общий смысл этих публикаций можно охарактеризовать примерно так: ужмы так пахали, так пахали, может быть, даже больше, чем те, которые первыми впряглись в этот не вполне отремонтированный плуг… Поэтому вопросу у нашей троицы не было никаких иллюзий, нас заботило только одно — экологическая чистота и здоровье людей, вместе с тем мы радовались, что литовцы наконец почувствовали своюгражданскую ценность и сами начнут распоряжаться в своем краю.
Но победа есть победа! Ее надо не оплакивать, вывешивая флаги, как это сейчас у нас модно, с черными лентами, а как следует обмыть. Сестра В. Статулявичюса Пальмира, председатель колхоза, устроила нам праздник. Я наблюдал за седоголовым, угловатым, закаленным, как строительный рабочий, академиком и дивился его простоте. Никакого высокомерия, никакого величия или собственной переоценки — рядовой колхозник и только.
— Глядя на вас по телевидению, я уже не раз принималась сушить сухари, — вертелась около нас председатель. — Для занятых людей этот ящик — что сундук с пустой болтовней, а как появлялись вы, я людей не могла выгнать на работу. Сначала думала, зачем Витукасу это нужно, а потом и сама втянулась.
Действительно, в случае поражения вице–президент Академии наук мог потерять гораздо больше, чем поэт. А о Юлюсе Сабаляускасе вообще было трудно предсказать. Всю жизнь учился, готовился к такой службе, потеряв которую, оставалось бы только траву на корм для собак запасать.
— В нашем классе ты был самым младшим. Подвижным, Kaк ртуть, не очень обязательным… Кто бы мог подумать, что ты забуреешь, как старый солдат? — похваливал я Юлюса. — Спасибо, что не испугался и так мужественно пошел с нами.
— Еще неясно, кто кого приручал, — отшучивался Юлюс. — В гимназии я тебя избегал. Комсорг, наган в кармане!.. А ты, оказывается, только снаружи такой стальной, а внутри — снисходительный и мягкий… Но с перцем!
— Витаутас, — сдвинув меха гармоники, объявил Статулявичюс, с этого дня начинаю перечитывать еще раз все твои произведения.
От этих слов я почувствовал себя на седьмом небе. О большей награде я даже не мечтал, хотя спустя какое–то время, пытаясь все загладить, руководство представило меня к ордену Трудового Красного Знамени.
— Шире грудь! — пошутил премьер В. Сакалаускас. В наградном документе было написано: «За многолетнюю и плодотворную творческую работу».
Вдохновленные успехом, писатели начали готовиться к новому собранию с Институтом литовского языка и литературы, где планировалось обсудить неотложные проблемы нашего языка. Проведению собрания стал противиться Н. Митькин. Чтобы выйти сухим из воды, секретарь парторганизации Ромас Гудайтис начал меня уговаривать:
— У тебя уже есть опыт, ты прекрасно владеешь аудиторией… — Не могу, устал, уже год как ничего не пишу… Кроме того, у меня не десять рук, есть много других писателей, критиков, ученых, которые лучше разбираются в этом деле. — Это была только отговорка. В действительности я не хотел связываться с этим очень скользким человеком.
Придя на работу в киностудию начальником сценарной коллегии, я нашел и околачивавшегося там Ромаса Гудайтиса. Творческой пользы от него — никакой. Это был необыкновенно услужливый, слащавый и всюду липнущий клерк.
— Мухолов, — коротко характеризовал его старейший член коллегии Г. Канович.
Гудайтис писал разные «информашки» о работе студии, пробовал силы в критике, но режиссеры над его потугами только смеялись, а он не сердился, все сваливал на свою молодость и, где только мог, хныкал, что ему негде жить, что не хватает денег на питание новорожденному… Мы выделили ему солидное пособие, а он, голодающий, купил красные «Жигули». Одурачил меня сувалькиец, надул у всех на глазах, но таким шагом как бы поднялся вверх по лестнице карьеры.
Спустя некоторое время о моей решительной деятельности поползли всякие сплетни, пошла утечка и конфиденциальной информации. В один прекрасный день со мной изъявил желание встретиться ответственный работник госбезопасности Витаутас К., с которым я когда–то учился в начальной школе. Это был необыкновенно тихий и приличный мальчик. Став майором, он не изменился. После краткого разговора о погоде и о здоровье он меня спросил:
— Какие ты там в студии затеваешь революции, что слухи и до нас доходят?
— Никаких. Я хочу заставить людей честно трудиться. Зарплаты в студии фантастические, а портфель сценариев пуст.
Постепенно Витаутас перевел разговор на идеологию, лояльность…
— Сидя на мешке с деньгами, любой лоялен, но отними только несколько рублей, как начинает копаться в твоем прошлом, придираться к каждому слову…
К концу беседы он заговорил конкретно: а так было, а так говорил, а так делал?. Мне стало все ясно, но я проверил. Придумав несколько глупостей, я пригласил верных друзей и в присутствии Ромаса Гудавичюса их высказал. Вскоре об этой болтовне узнал куратор киностудии. Тогда я вызвал Ромаса и спросил:
— Сам уйдешь или тебе помочь?
— Я все понял, — не отпирался он и тут же написал заявление. Директор киностудии Лозорайтис с большим удовольствием подписал приказ об увольнении.
— Я чувствовал, что он такой… Ей–богу, чувствовал… Такой уж слащавенький, такой прилипчивый, хоть в ухо ему писай… И эти постоянные звонки заступников…
Так мы на долгое время расстались, а во время первого съезда «Саюдиса» он пробрался ко мне и, чуть не плача, принялся умолять, чтобы я предоставил ему слово. Ромас весь дрожал, волновался, умолял:
— Я хочу исповедоваться, хочу сказать все…
А уж как сказал, так сказал: все его насиловали, эксплуатировали,
а он как был, так и остается непоколебимым патриотом «края расстрелянных песен» из того же округа, в котором председательствовал его отец, весьма прославившийся борьбой с кулаками и бандитами. Словом, Ромчuк решил превзойти себя, но не пожелал пачкать рук.
