— Я хочу исповедоваться, хочу сказать все…
А уж как сказал, так сказал: все его насиловали, эксплуатировали,
а он как был, так и остается непоколебимым патриотом «края расстрелянных песен» из того же округа, в котором председательствовал его отец, весьма прославившийся борьбой с кулаками и бандитами. Словом, Ромчuк решил превзойти себя, но не пожелал пачкать рук.
Я припомнил этому стукачу некоторые его заслуги, поэтому он очень быстро от меня отвязался и начал сам готовить собрание. Но от ответственности все равно увернулся и уговорил выступить СО вступительным словом В. Бубниса. На собрании расстался наконец со своим страхом и ю. Марцинкявичюс, очень осторожно выступил трижды иезуит В. Кубилюс, тогдашний пестун советской литературы, ныне черносотенный ее могильщик.
Выступал и я, не помню с чем, но во время перерыва писатели принялись меня критиковать, дескать, я не прав, в отношении литовского языка нет никакой дискриминации, что слишком грубо заявил, будто по данному вопросу осуществляется колониальная политика. Особенно старались Раймондас Кашаускас и Юозас Апутис. Мол, к этим словам могут придраться и запретить хорошо начатое дело.
— Раймондик, а что начал ты? Что сделал хорошего?.. Ты только бегал с ночным горшком за Слуцкисом и вставлял нам палки в колеса.
Услышав это, сдержанный Г. Канович подошел и, как Киндзюлис, сказал:
— Петька, ты со своей откровенностью когда–нибудь сядешь. — А что, может, неправда?
— Правда, но знаешь, у народа уши к этому еще не привыкли.
После двух таких собраний, расшевеливших Литву, авторитет творческих организаций рос не по дням, а по часам. Появилось необыкновенно много активистов, желающих нам помогать, действовать, выступать… Молчал и выжидал только Союз журналистов — форпост А. Лауринчукаса. На встрече у них мне было высказано немало ироничных и даже сердитых замечаний, дескать, начатая писателями «игра» может принести нашей республике много бед, правительство есть правительство, а партия — есть партия, с такими силами вести игру не следует, достаточно только искренне им помогать. Словом, слабосильные людишки, которых постоянно обманывают, должны помогать могущественным, засекретившим свои действия, партократам. Логика более чем лауринчукская: появляется четвертая сторона доллара, только непонятно, откуда и для чего.
Подручные партии остались верными себе, если не считать нескольких тележурналистов, которые так перестарались, что даже самим стало стыдно. С детства я терпеть не мог малейшего ханжества, а ханжествов политике, я и сегодня так считаю, — тройное несчастье литовцев. В конце собрания, подобно воробью, залетевшему в затянутый паутиной костел, принялся чирикать вечно активный товарищ Р. Эйлунавичюс. Сколько времени я знаю этого человека, сколько слышал его речей — все они похожи одна на другую, как мыльные пузырьки. Видите ли, я ничего не делал, так как был очень занят, но зато прекрасно знаю, как все можно сделать. Надо немедленно брать инициативу в свои руки везде, начиная с экологии и кончая буфетом Союза журналистов. Подобными бонапартистскими замыслами ЭТОТ человек пробавляется и поныне, только, конечно, за большее вознаграждение.
В ходе таких нескончаемых встреч моя репутация, или, как нынче модно говорить, мой рейтинг порядком повысился. Со мной стал здороваться каждый третий житель Вильнюса, а чтобы побывать во всех учреждениях, салонах, дискуссионных клубах, кафе, куда меня приглашали, не хватило бы и десяти дней в неделю. Было бы нечестно утверждать, что мне такое внимание не нравилось, но у меня был и горький опыт: достаточно поскользнуться, чтобы все опрокинулось вверх ногами. Мне требовались одобрение, поддержка, но связанная с этим необходимость угождать и подлизываться к публике сводила челюсти, поэтому я стал избегать каких–либо встреч. Во мне крепко засела старая отцовская присказка: толпа — непредсказуемая стихия, она всегда готова вырывать корни зла уже только потому, что они питательные и сладкие. Но от меня мало что зависело.
Всколыхнувшаяся творческая общественность стала представлять разные проекты и предложения. Обратился ко мне и Ландсбергис. Он что–то очень бессвязно говорил о состоянии музея М. — К. Чюрлениса, предлагал провести кампанию по сбору пожертвований, создать фонд…
Точно не помню, но когда впоследствии прочел его воспоминания, мне стало неуютно жить в собственном краю. Врать на всю Литву, что он якобы защитил Чюрлениса и его музей!.. Нет, как хотите, это уже даже не ложь. Это палата N б, напоминающая анекдот брежневских времен, в котором Сталин будто бы вызвал Жукова и спрашивает:
— Так что, будем штурмовать Берлин?
— Будем, товарищ Сталин!
— Хорошо, будем штурмовать, но ты, товарищ Жуков, на всякий случай поинтересуйся мнением подполковника Брежнева…
Можно подумать, что и Снечкус, принимая какое–то важное решение, не забывал спросить мнение Ландсбергиса, иначе столько лет не продержался бы.
А в действительности проблема Чюрлениса решалась на высшем уровне. Не знаю, то ли по собственной инициативе, то ли по чьему–то совету, во время одного совещания Антанас Вянцлова дал писателям такое задание:
— Разыщите отзывы Ленина, Горького, Ромена Ролана о Чюрленисе. — Он достал выпущенную в 1914 году книжицу критика Эткинда о выставке работ знаменитого художника в Петрограде. — Загляните, здесь есть интересные мысли.
Писатели все нашли. Сейчас эти цитаты можно увидеть в любом серьезном альбоме Чюрлениса, но тогда было не так просто все изложить в письменном виде. Собранный материал и аргументы писателей председатель отнес в Центральный Комитет вместе с С. Чюрлените, которая в свое время обращалась к Ленину с просьбой возвратить картины с выставки в Литву. Ленин спросил ее, смогут ли литовцы гарантировать надлежащее хранение и охрану этих шедевров? Получив утвердительный ответ, он разрешил перевезти все произведения в Каунас. В конце письменного обращения в ЦК была изложена гениальная мысль, Я бы сказал, высочайший образец дипломатии: если объятая разрухой межвоенная Литва, выполняя свое обещание вождю пролетариата, могла построить приличный музей Чюрлениса, то почему мы, утопающие в богатстве, изобилии, держим его закрытым? Не знаю, куда это обращение пошло, но то, что оно адресовалось не вильнюсскому, а московскому руководству, ни у кого из нас не вызывало сомнений. Это предложение потом довольно часто использовали в качестве безотказного громоотвода во всех аргументах поклонников и сторонников Чюрлениса. Даю голову на отсечение, что во всех таких делах чувствовался почерк Снечкуса. Подобным же образом он защитил от хрущевских нападок реставрацию Тракайского замка, постановку кинофильма «Геркус Мантас», посоветовав мне собрать все высказывания классиков марксизма о восстании пруссов.
И только потом, когда несостоявшийся музыкант написал книгу об искусстве Чюрлениса, вспыхнул скандал совсем другого типа. Взяв на время у Чюрлените письма, Ландсбергис некоторые из них использовал для плагиата, за что на него подали в суд. Избегая по этому вопросу острых углов, ЦК постарался загладить неприглядный факт. И вот теперь этот КопейколюБО8 придумал какой–то сбор средств или бизнес, и снова поневоле мне вспомнилась Индия, когда он собирал у нас неиспользованные кусочки мыла в красочной упаковке. Поначалу я думал, что профессор собирал их для раздачи нищим детям, но когда узнал, что он их обменивает на флакончики с мумиё, отказался ему отдавать. Но тогда не я его пристыдил, а он счел меня невеждой:
— Если не мы, то другие их соберут. Почему они должны пропадать даром?
У меня от таких речей горел и уши. Злился и он, дескать, воля ваша, не хотите, не давайте, отдайте детям. Он не виноват, что мы раззявы и не умеем подобрать то, что валяется у нас под ногами. Мораль – это условность. Каждый, принимая какие–то правила поведения, имеет право выговорить себе больше свободы действий. Выходит, что ему выгодно, то и справедливо и нравственно. Совсем как в Священном писании иудеев: старайся, человече, и я тебе помогу. Поэтому человеку только остается узаконить забытую Богом одиннадцатую заповедь — не зевай.
«Чушь», — махнул я тогда рукой, но сейчас, когда он транжирит накопленное народом за полвека добро, а из своих цепких пальцев не упустит ни цента, я понял, какие силы вытолкнули его во власть.
Эта война двух миров — мизантропов и альтруистов — продолжается и по сей день. Ее маскируют любовью к родине, политикой «чистых рук», демократией и русофобией, поэтому господин мессиябез всякого угрызения совести собирает заработанные нами кусочки мыла, а на что он их обменяет, это уже не наша забота. Но когда его хватают за руку с миллионом, тут уж, извините, грешны все мы… Кому больше дано, у того больше и грехов. Taковa его логика. Поэтому он разъезжает на наши деньги по всему свету и продолжает спасать обиженного и не понятого у себя дома Чюрлениса, бренчит его прелюдию для таких же музыкантов, как и он сам. Это еще одна ложь, ставшая его религией и образом жизни.
