— Даниил Александрович, как Вам сейчас работается?
— Хорошо, но трудно. И это хорошо, что трудно. Лишь бы не погибнуть на этом.
— Что сейчас в чернильнице Гранина?
— Не скажу!
— Боитесь сглазить?
— Я очень суеверный человек.
— И тем не менее в наших беседах последних лет Вы не таясь рассказывали и про книгу о страхе, и про свою работу о Петре Великом…
— Потому что тогда эти книги уже были написаны.
— У Вас остается время читать других авторов?
— Кое-что интересное, читаю.
— Современную литературу или по работе?
— Не знаю, как сказать. Вчера, например, читал новую большую книгу Льва Александровича Вознесенского. Это племянник того Николая Вознесенского, который был уничтожен во время «Ленинградского дела». Книга мне очень интересна — о заговоре Маленкова и Берии, как вели себя в этой ситуации Сталин, Молотов, Булганин, о всех хитростях и ходах, ужасе и трагедии «Ленинградского дела»…
— Вы с темой своего «Зубра» окончательно расстались? Ведь, наверное, читатели до сих пор пишут Вам о нем, выходят новые материалы о Тимофееве-Ресовском…
— Стоп! Теперь я хочу спросить: Вас самого-то, лично, так сказать, что в литературе интересует?
— То, о чем спрашиваю, интересует… А сам по себе занимаюсь современным фольклором, нашей речевой культурой.
— Очень интересно. Какая прелесть! А где это выходит?
— Подарю Вам одну из энциклопедий. Только она содержит… гм-гм… обсценные, как говорят ученые, выражения. Ведь молодежный сленг весь замешан на «ненормативке»… Есть очень много и переделок песен, пословиц, приговорок: «С миру по Шнитке — голому рубаха», «Лучше Познер, чем никогда», «Я спросил у Язова, где моя любимая»…
— Очень интересно. Это тот язык, который не входит в обычные казенные словари — будь то молодежная лексика или уголовный жаргон. У меня был покойный друг Володя Бахтин. Он занимался городским фольклором, собирал выкрики на стадионах, детские считалки, надписи на стенах…
— Ну, эти настенные апокрифы — наше все! По надписям на стенах кафе московского Дома литераторов можно, пожалуй, проследить историю советской литературы!.. А воспоминания для себя Вы сейчас не пишете?
— Для себя пишу. Но это, к сожалению, самый трудный жанр, потому что вранье неизбежно: всегда хочется себя выгородить, оправдать, найти какие-то мотивы… Кроме того, есть люди, которых любил, родные… Когда пишешь воспоминания, всегда подстерегает масса ловушек. Воспоминания обычно связаны либо с какими-то забавными историями о ком-то, анекдотами либо с трагическими событиями, о которых человек не может не рассказать (как в книге о Вознесенском). В них совсем пропадает повседневная жизнь, которая проходит мимо. Вот я Вас спрошу: что люди ели после войны? Какую кашу, с чем, какие блюда? Кухня меняется с годами. Вы видели историю стола? Ничего нет! А история цен? Весь наш быт проскальзывает между пальцев.
— Почему же? Сейчас одна за другой выходят книги по истории гастрономии, политической и литературной кулинарии…
— Это специальные издания или художественная литература. В художественной литературе это встречалось: немножко было у Зощенко, немножко у Пантелеймона Романова… Но книг об этом вообще нет!
— «Об этом» — о чем?
— О быте, в котором мы живем.
— Время жанра ушло. К тому же постмодернисты приучили нас к «похоронам русской литературы» и описыванию всего, что над бытом.
— Я вам хочу сказать по этому поводу: однажды я взял большой том Хлебникова и стал его читать. Боже! Зачем это людям? Ну зачем это нужно? Да, Хлебников поэт — для поэтов и он нужен тонкой пленке. Это не для чтения. Так же как Кандинский, Малевич…
— Филонов…
— Нет, Филонова не трогайте! Все эти авангардисты неинтересны. Я сейчас был в Брюсселе на выставке новых авангардистов. Как это холодно! Ничего меня не взволновало, не останавливало. Да, дивишься на человеческую выдумку, на нагромождение деталей, которое должно чего-то там изобразить… Но это не нужно. Это не для потребления. Это избыточность нашей культуры. Нельзя этим заниматься. Грех заниматься этим всерьез. Грех и со стороны художников, и со стороны зрителей, которые воспринимают это всерьез.
— Говорят: скажи человеку сорок раз «свинья», на сорок первый он хрюкнет. Нам уже сорок раз сказали и доказали, что модернизм и постмодернизм — самодостаточное явление в искусстве. Остается только хрюкать!
— То же самое относится к современному авангарду в поэзии и прозе. Это все неинтересно! Ну кто сейчас будет читать того же самого Крученых или Бурлюка? Это интересно только историкам литературы, литературоведам (ведающим литературой людям), которые хотят найти здесь какие-то связи и что-то находят… Опять же для кого?
— Вообще-то литературоведам тоже семьи надо кормить…
— Но это нечестно, это непорядочно и перед наукой (она в этом не нуждается), и перед читателями.
— Положим, Ваш герой в «Зубре» Тимофеев-Ресовский изучал каких-то своих мушек — и сделал великие открытия!
— Извините! Куда Вы сейчас вошли? Вы вошли в храм Природы — снимите шапку! Как Вы можете говорить про этих мушек? Это же Природа, бесконечно сложная вещь, ею можно заниматься всю жизнь. Такой профессор Иванов всю жизнь занимался червями. Ему говорили: «Как же так? Вы двадцать лет занимаетесь червями. Когда Вы закончите?..»
— Вам не кажется, что постмодернисты могут со временем повзрослеть и судьба приведет их к чему-то прочному в искусстве?
— Не знаю. Во-первых, я над этим не задумывался: они мне просто неинтересны. Я не хочу сказать, что это мусор, но это все несъедобно.
— Философ говорил: если человек до 25 лет не ходит в революционерах, это дурак, если после 25 он не становится консерватором, это бездушный дурак.
— Неужели история нашего авангарда ничему не учит? Когда я смотрю Сальвадора Дали, я восхищаюсь и радуюсь фантазии его картин. Его сюрреализм удивляет. А мусор авангардистов ничего не дает, ничем не удивляет, не волнует… Нельзя этим заниматься. Это греховное дело.
— Вам не хотелось об этом написать? Ведь Вы сейчас говорите как о давно и долго продуманном…
— Надо было бы о многом написать. Вот я сегодня говорил нашим архитекторам: «Что вы так умиляетесь нашим ленинградским церквям и соборам?!» Вот во Флоренции или Падуе у меня была изжога от обильного количества великолепных церквей. Мы же до сих пор не можем, не хотим или боимся признаться, что мы глухая провинция, ничего особенного мировому искусству не дали. У нас живопись появилась только в начале XX века — Марк Шагал, Григорьев, отчасти Малевич. А до этого не было никакой живописи!
— А классицисты, передвижники, Левицкий, Брюллов?..
— Смешно! Это все смешно. У нас не было никакой музыки. Музыка появилась только с Чайковским. Ничего не было! Мы очень мало что успели сделать для мировой культуры. Литература — да! Девятнадцатый век был. А всего остального не было. Кино? Ну что такое было наше кино? Несколько шедевров, и все! Что такое наша архитектура — да ничего.
— «Наша» — это какая? Двадцатого века или девятнадцатого?
— В девятнадцатом, может быть, был какой-то модернизм. А вообще, ничего не было в нашей архитектуре, кроме деревянных церквей. Какие здания мы можем выставить для мира?
— Ну и что Вам в ответ сказали архитекторы, которым Вы все это говорили?
— Ничего! Они согласились… Понимаете, нам не хватает смиренности. Мы все время обязательно хотим себе доказать: мы не хуже вас! Мы не хуже Италии. А что мы против Италии? Мы не хуже Франции, Англии… Сделали Казанский собор — это, знаете, недостроенная копия собора Святого Петра. Лучшая архитектура, которая есть в Петербурге, это Нева. Мы сделали ее архитектурным шедевром. Остальное все до нас сделал Господь Бог.
— И все-таки, Даниил Александрович, мы приезжаем в Петербург из Первопрестольной — и окунаемся в необъяснимое обаяние Северной Пальмиры… Туманы, набережные, деревья на канале Грибоедова, похожие на хрустальные рюмочки…
— Это потому, что наш город резко отличается от всей остальной России. Мы входим в него, словно вошли в сауну: хорошо! Но на самом деле, если посмотреть: ну что такое Петербург по сравнению с Флоренцией?!
— Ну Вы и взяли точку отсчета — Флоренцию!
— А что же? Мы ведь думаем, Петербург — самый красивый город в мире…
— Для россиян — да.
— Надо, понимаете, планку соотносить с мировой планкой. Мы уже имеем право на такое соотношение. Когда мы жили за «железным занавесом», то, конечно, думали: мы первые!
