«Мятежные» писатели и артисты, сосредоточившись в Нью-Йорке, привлекли под свои знамена выходцев с западных земель за Гудзоновым заливом, которые вместе с ними поклонялись многим святыням: синдикализму, кубизму, анархизму, имажинизму, феминизму. Туманные речи о какой-то новой свободе очаровывали воинственно настроенную молодежь. Однако некоторые представители молодежи заинтересовались деятельностью ИРМ («Индустриальные рабочие мира») или Социалистической партии. Но большинство протестующих — среди них был и Рид, — для которых местом их кастовых сборищ служил Гринвич Вилидж[6], были романтиками. Их индивидуализм не признавал никакой дисциплины, и они часто скрещивали копья с правоверными при одном лишь шутливом упоминании о ней. Несмотря на это, они пытались выяснить, что же развеяло иллюзии прежде полной надежд Америки. Они, несомненно, содействовали подъему искусства, хотя и не могли указать, как избавиться от тлетворного влияния монополий на культурную жизнь страны. Философия империализма — прагматизм с его презрением к истории, с его утверждением, что всякая истина познается заново каждым индивидуумом в процессе накопления им своего опыта, — оказывала на них мощное влияние. В то время новаторство в театральном искусстве, поэзии, живописи и литературе стало самоцелью.
Когда американские рабочие, к которым обращались некоторые из этих бунтарей, не проявляли никакого интереса к их эстетству или не понимали его, последние испытывали разочарование, и те самые социальные лжетеории, против которых они так упорно восставали, вновь находили свое выражение в их собственном творчестве. Их реализм превращался в конечном итоге в сюрреализм, их сознание становилось крайне эгоцентричным. Все это свидетельствовало о том, как далеки были их взгляды от политических убеждений рабочего класса, об их неумении понять жизнь рабочих.
Их кастовая замкнутость вела к умственному бесплодию, а постоянный соблазн легкого заработка уводил многих протестующих от их мятежной деятельности, не сулившей им никаких материальных выгод.
В круговороте этих событий процесс формирования взглядов самого Джека Рида был очень сложен. Его романтические порывы уже сыграли с ним не одну злую шутку, и его ранние творения, особенно поэтические, показывали, с каким упорством он извлекал все живое из тумана прошлого. Но в Нью-Йорке, где он поселился после окончания Гарвардского университета и после нескольких месяцев беспечных путешествий по Европе, действительность сильно поразила его. Он увидел то, чего не видел как следует раньше: это был город поразительно резкого классового расслоения, город, в социальную ткань которого было вплетено множество различных национальных групп, различных культур. Он с головой погрузился в жизнь города, ощутил его теплоту и его холод, размышляя о его циничных контрастах, наблюдая эту бесконечную драму его социальной жизни. Он готов был весь город заключить в свои объятия, полный всепоглощающей радости вновь обретенной любви.
«Я любил шагать по улицам, — писал он, — от парящих в вышине величественных башен деловой части города, вдоль доков Ист-Ривер, вдыхая здесь запах пряностей и любуясь парусными судами, напоминавшими о далеком прошлом, через кишащий людьми Ист-Сайд, в границах которого разместилось множество чужеземных городков и где на протяжении километров мелькание верениц окутанных дымом тарахтящих тележек придает особое очарование старым, запущенным улицам; проходил по неожиданно встречающим вас криком и шумом рынкам, где с подвешенных туш еще капала кровь, тускло поблескивала рыбья чешуя в свете факелов и женщины громко расхваливали свои товары под грохочущими большими мостами. С глубочайшим волнением наблюдал я отлив и прилив людского потока, стремящегося на работу и с работы, на запад и восток, юг и север. Я хорошо знал и Китайский квартал, и «Малую Италию», и квартал, населенный сирийцами; театр марионеток, бары Шэрки и Максорли, меблированные квартиры и притоны бродяг на Бауэри; Хэймаркет, немецкий поселок и все ночные ресторанчики Тендерлойна.
Одну летнюю ночь я проспал на быке моста Вильямбург-Бридж; в другой раз я расположился спать в корзине для кальмаров на Фултон-Маркет, где при свете шипящих дуговых ламп сверкают красные, зеленые, золотые морские рыбки. Я знакомился и с разгуливающими по улицам девицами, и с пьяными матросами с кораблей, только что приплывшими с другого конца света, и с испанскими портовыми грузчиками, живущими на нижнем конце Вест-стрит…
Мне хорошо знакомы парки, улицы, застроенные дворцами, театры и отели. Чудовищно огромный город непрерывно разрастался, как злокачественная опухоль; в нем были и запущенные районы, в которых жизнь замирала, и площади и улицы, где давно уже царит веселый гомон роскошной и праздной жизни, тонущий в шуме и гаме окружающих их трущоб. Я знал и Вашингтон-сквер, где встречался с артистами и писателями, и с людьми, близкими к богеме, и с радикалами. Я посещал балы гангстеров в Таммани-холле; участвовал в экскурсиях по городу, устраиваемых ассоциацией Тима Салливэна, бывал на Кони-Айленд жаркими летними ночами… Не выходя за пределы квартала, где стоял мой дом, можно было пережить все приключения мира, а в пределах мили — познакомиться со всеми странами и народами.
В Нью-Йорке я впервые полюбил, впервые написал о том, что видел, испытав буйную радость творчества, — и узнал, наконец, что могу писать. Там я получил первое представление о современной мне жизни. Город и его жители были для меня открытой книгой; все имело свою историю, драматическую, полную трагической иронии и страшного комизма. Там я впервые понял, что действительность может превзойти все самые пылкие поэтические фантазии изощренных романистов средневековья».
В этом прагматическом процессе познания было мало терзаний души. Рид не стал жертвой больного и страдающего «я», подобно другим пораженным этим недугом новичкам в деле изучения социальных проблем. Он не питал любви к отвлеченным теориям и с холодным презрением относился к жалким доктринерам, которые цепляются за полу Прогресса. Идеи, с которыми Рид соприкасался, оказывали на него влияние только в том случае, если они соответствовали его собственному жизненному опыту. «В целом, — вспоминал он, — одни отвлеченные идеи не имели в моих глазах большой цены. Я должен был видеть все своими глазами. Во время моих странствий по городу я не мог не наблюдать ужасы нищеты и ее тяготение к пороку, жестокое неравенство между богачами, у которых слишком много автомобилей, и бедняками, которым нечего есть. Я никогда не узнал бы из книг, что рабочие производят все богатства мира, которыми пользуются те, кто их не заслужил».
Жизнь в Нью-Йорке способствовала полевению Рида, но были обстоятельства и мешавшие его движению в этом направлении. Он вынужден был зарабатывать себе на жизнь и помогать матери. Правда, помимо этого, нельзя не отметить, что он еще стремился к богатству и известности, которые приходят вместе с литературным успехом. Однако это стремление умерялось страхом, что успех в модных, преуспевающих издательствах может измельчить его душу и направит по пагубному пути его талант. Увидав, что сталось со многими популярными писателями, разжиревшими на сытных литературных хлебах, он с горечью чувствовал, что то же самое может произойти и с ним. Его стала терзать раздвоенность его души. Некоторое время он еще мог поддерживать душевное равновесие, высмеивая тех, кто поставлял легко расходившееся низкопробное чтиво. В лирических стихах, которые он написал в 1912 году для одного платного музыкально-увеселительного клуба, он добродушно поддразнивал клубных писателей, артистов и толстые журналы, для которых они работали. О журнале «Cosmopolitan» («Космополит») он писал:
В каждом мрем номере уйма пикантного,
Но все здесь приятно, все элегантно.
Женские губки, сорочки, чулок —
Все дано в меру, только намек!
Любовник услышит в страниц моих шелесте
Намек на красоток скрытые прелести
И многое прочее… Неудивительно,
Что стал бизнесменам я влагой живительной.
А о журнале «Outlook» («Взгляд») с его претензией на либерализм он писал так:
Реформатор я (но в меру!)
И реформа, так сказать,
Мой практичный символ веры.
За нее есть смысл стоять.
Возвышайся всяк, как можешь.
Сплоховал — в тюрьму изволь!
Курс неясен мой? Так что же?
Он доходен — вот в чем соль!
Затем он пускал стрелы и в газетных предпринимателей, восхвалявших свободу печати:
Мы твердо заявляем:
«На деньги мы не падки!»,
С презреньем отвергая
Все глупые нападки.
Преступник, вымогатель,
Отрекшись от порока,
Сотрудничают с нами,
Найдя в том больше прока.
Все это были в лучшем случае милые насмешки, которые можно встретить и в ряде коротких рассказов, написанных Ридом о капиталистах, о ночной жизни города, о снобах, встречавшихся среди его друзей. Нотки иронии в этих рассказах были очень сильны, они были даже занимательны, но не больше. Чаще всего в этих произведениях осмеивались идеалы средних сословий и их сентиментальность. У Рида была страсть третировать, высмеивать величайших святых из сонма богачей, но казалось, что нет у него никакой другой цели, кроме желания высмеять их. Он начал презирать этих скряг и восставать против устарелых понятий. Он был готов отбросить прочь эти омертвелые длиннобородые чудовища, преграждавшие путь тем, кто стремится к новому, к изменениям, чуть ли не к любым изменениям. Но хотя расчистка этого пути держала его в постоянном напряжении, она не помогала ему понять, каково значение этой его кипучей деятельности. Некоторые из его респектабельных друзей считали, что эта его резкость наигранна. Они надеялись, что он вскоре перестанет так энергично размахивать дубинкой, избивая собаку условности.
