из двух орловских аптекарей как потерял свой безоар, так сейчас же на дороге у него стали уши желтеть, око одно ему против другого убавилось, и он стал дрожать и хоша желал вспотеть и для того велел себе дома к подошвам каленый кирпич приложить, однако не вспотел, а в сухой рубахе умер. Множество людей искали потерянный аптекарем безоар, и кто-то его нашел, только не Иван Иванович, потому что он тоже умер.
Николай Лесков, «Несмертельный Голован»
Утих дальний звук поезда. Чувствовалось, что по этой заброшенной ветке поезда ходили редко. Рельсы лежали ржавые, и сквозь них проросла густая мёртвая трава. Побрели мы дальше.
— Что я, волк, что ли — сказал Рудаков, вспомнив наши утренние разговоры.
И тут же кто-то завыл за лесом.
— Да уж, ты не волк, пожалуй, — успокоил его Синдерюшкин. — По крайней мере, пока.
Пришлось снова идти по шпалам.
— Ну ты, профессор, — сказал мстительный Рудаков, — а вот скажи, отчего такое расстояние между шпалами?
Мы-то, конечно, знали, что это расстояние выбрано специально, чтобы такие лоботрясы, как мы, не ходили по шпалам и не подвергали свою жизнь опасности, а тащились вдали от поездов — в глухой траве под откосом.
— А по двести шпал на километр — вот и вся формула, — ответил Гольденмауэр хмуро.
— Тьфу, — плюнул Рудаков точно в рельсу. — Никакого понимания в человеке нету. Чистый немец.
Вдруг все остановились. Рудаков ткнулся в спину Синдерюшкина, я — в спину Рудакова, а Гольденмауэр со своей спутницей вовсе сбили нас с ног.
— Ну, дальше я не знаю. — Синдерюшкин снова уселся на свою рыболовную урну и закурил. — Теперь ваше слово, товарищ Маузер. То есть теперь ты, Рудаков, поведёшь. Ты, кстати, помнишь-то как идти?
— Чего ж не помнить, — ответил Рудаков, но как-то без желаемой нами твёрдости в голосе. — Сначала до соснового леса, потом мимо кладбища — к развилке. А там близко. Там, на повороте, стоит колёсный трактор. Налево повернём по дороге — там и будет Заманихино.
Мы спустились с насыпи и двинулись среди высокой травы по низине. С откоса на нас лился туман — там за день, видно, была наварена целая кастрюля этого тумана.
Шуршали хвощи, какие-то зонтичные и трубчатые окружали нас.
— Самое время сбора трав, — сказал мне в спину Гольденмауэр, собственно, ни к кому не обращаясь. — Самое время папорть искать. Ибо сказано: «Есть трава чёрная папорть; растёт в лесах около болот, в мокрых местах, в лугах, ростом в аршин и выше стебель, а на стебле маленькие листочки, и с испода большие листы. А цветёт она накануне Иванова дня в полночь. Тот цвет очень надобен, если кто хочет богатым и мудрым быть. А брать тот цвет не просто — с надобностями и, очертясь кругом, говорить: “Талан Божий, сё суд твой, да воскреснет Бог!”»
Нехорошо он это сказал, как зомби прямо какой. Так в иностранных фильмах говорят чревовещатели.
Я был благодарен мосластой, которая, видимо, ткнула Лёню кулаком в бок, и он заткнулся.
Травы вокруг было много, трава окружала нас, и я сам с ужасом понял, что неведомый голос нашёптывает мне: «Бери траву золотуху, бери — ой, растёт золотуха на борах да на Раменских местах, листиками в пядь, ни дать, ни взять, а суровца не бери, не бери, не ищи его при водах, береги природу, а возьми-ка шам, что листочки язычком, как в капусте с чесноком. Ой да плакун-трава ворожейная, а вот адамова голова, что власти полова, а вот тебе девясил, что на любовь пригласил. Эй, позырь — разрыв-трава, что замкам потрава, воровская слава. Или тут за бугорком — ревака, что спасёт в море во всяком. “Земля мати”, шептали голоса, благослови мя травы братии, и трава мне мати!»
— Но, — и тут в ухо мне, никчемному человеку, старшему лесопильщику, да ещё и бывшему, кто-то забормотал: «Тебе-то другое, не коланхоэ, не карлик-мандрагора, найдёшь ты споро свой клад и будешь рад — коли отличишь вещее слово, выйдя как работник на субботник — папортник или папоротник?»
Тут мои спутники начали ругаться, и наваждение рассеялось. Мы долго шли в этом травном лесу, среди тумана, мы не заметили, как снова упёрлись в насыпь. Тут и сам Рудаков удивился.
— Что за чертовщина, я помню, тут проход должен быть.
Проход нашёлся. Чёрный провал, видный только вблизи, вёл как раз под насыпь.
— Да, труба, — веско высказался Синдерюшкин. В любом из смыслов он был прав. Правильно, значит, по-рабочему, осветил положение.
Но делать было нечего, и мы вслед за Рудаковым, ступили в черноту.
С бетонного потолка рушились вниз огромные капли. Шаги отдавались гулко, было темно и неприятно, и вообще место напоминало унылый подземный переход на окраине, где сейчас вот выйдут из-за угла и безнадёжно спросят спички или зажигалку.
Мы шли молча, перестав обходить лужи на полу. В углах подозрительно чавкало. Мы пыхтели, и пыхтение множилось, отражаясь от стен. Пыхтение наше усиливалось и усиливалось в трубе, и уже казалось, что нас уже в два раза больше.
Мы лезли по этой трубе, стукаясь макушками и плечами, и я всерьёз начал бояться, что сейчас под ногами обнаружатся незамеченные рельсы секретного метро, загугукает что-то, заревёт, ударит светом, и навстречу нам явится какой-нибудь тайный поезд, приписанный к обороне столицы.
Скоро нам стало казаться, что труба давно изогнулась и ведёт вдоль железной дороги, а не поперёк.
Но внезапно стены расступились, и Рудаков, а вслед за ним и остальные, оказались в сумеречном лесу.
Мы оглянулись на железнодорожную насыпь. Огромной горой она возвышалась над нами, закрывая небо. Звёзды уже было видно.
Дорога поднималась выше, круто забирая в сторону. Я предложил отдохнуть, но Рудаков как-то странно посмотрел на меня.
— Давайте пойдём лучше. Тут чудное место — тут дождь никогда не идёт.
— То есть как? — Гольденмауэр не поверил.
— А вот так. Не идёт и всё. Везде дождь, а тут — нету. Да и вообще неласковое место, кладбище к тому же.
Дорога начала спускаться вниз — к речке. У речки вспыхивали огоньки папирос — я понял, что если нас не спросят прикурить, то явно потребуют десять копеек.
XII
Слово о ночных огнях на реке, правильном урочном пении и том, что делает с человеком пища, богатая фосфором
Речка приблизилась, и мы поняли, что не сигареты мы видели издалека. Это по речке плыли венки со свечками. Их было немного — четыре или пять, но каждый венок плыл по-своему: один кружился, другой
