— Не стреляйте, сейчас найду ключ.
Простая женщина лет сорока пяти, не высокая, не толстая, крестьянского вида, с платком на плечах. Парень нетерпеливо ждет.
— Ну так где там твоя касса?
Женщина наклоняется. Потом выпрямляется и перегибается через прилавок, держа в руке что-то тяжелое. Проходимец получает удар: щека разодрана, нос кровоточит. У женщины в руке рукоятка, которой крутят механизм, поднимающий ставни.
— Сильвен, Сильвен! — кричит женщина.
— Иду! Иду!
Муж, и в самом деле предупрежденный звонком, влетает в одной рубашке в лавку, держа в руке большой револьвер.
— Эй! Ни с места! Брось свою пушку!
Настоящий усатый овернец; его голые икры покрыты черными волосами.
— Звони в полицию, Тереза! А ты — тихо там!
Бац! В качестве предупреждения сильный удар ногой в бедро.
— Хотел ограбить нас, подлец! Тихо, говорят тебе!
— Алло! Дежурная часть?
Когда подъезжает машина, парень еще хорохорится. С напускным спокойствием зажигает окурок своей сигареты. Несмотря на то что кровоточащий нос достоинства ему не прибавляет и — как это унизительно для будущего головореза! — что спичка дрожит у него в пальцах.
Бригадиру ничего объяснять не нужно. Он сразу все понял; первым делом опустошает карманы своего клиента, пробует пальцем острие ножа.
— И это ты называешь пером?
Бригадир пренебрежительно бросает нож на прилавок.
— Небось в первый раз!
— Я буду отвечать только в присутствии адвоката.
— Не очень напугались, мамаша?
— Не очень, — отвечает та, выпив стаканчик рома. — Я сразу поняла, что это новичок. Но все же… С этими молодыми никогда не знаешь. Они так волнуются, что могут и выстрелить.
— А ты — сними-ка подтяжки!
— Но…
— Снимай подтяжки. Так оно надежнее — не убежишь.
Полицейский, такой же усатый, как и угольщик, оглядывает парня с ног до головы и, взяв его двумя пальцами за нос, поднимает ему голову.
— Молокосос, — бормочет он.
— Поехали! — приказывает бригадир. — Спокойной ночи.
Интересно, важные господа все еще говорят о политике? «Нападение на торговку на улице Гренель». «Виноторговец обращает в бегство двоих грабителей на улице Санте».
Иногда бывает хуже: малый не предпринимает мер предосторожности, оружие заряжено и он по-глупому начинает стрелять, ох волнения опустошая всю обойму. Случается, что попадает в кого-то, в кого вовсе не целился, или задевает полицейского. Это имеет далеко идущие последствия, иногда даже кончается смертной казнью. Тогда он принимается плакать…
— Еще один простофиля, — говорят важные господа в кафе на улице Дуэ.
Нужно полагать, что все это никак не напоминает им о добрых старых временах, когда сами они не волновались. В те годы опасная, хорошо снаряженная банда могла бесшумно поработать на улице Сен-Мартен, потом на улице Клиши и в ту же ночь на улице Бобур. В результате ограблены три ювелирные лавки, причем все три — одним способом: ставни перепилены, а стены проломлены. У каждого из них уже было за плечами по десять лет центральной тюрьмы, и если через месяц или через полгода они входили в кабинет комиссара Гийома, это означало по меньшей мере пожизненную каторгу.
Что же касается «простофили», он чувствует себя в тюрьме таким одиноким и несчастным, что когда дело доходит до адвоката, он выбирает женщину. Как-никак что-то нежное, материнское…
Час негра[30] (перевод Е. Боевской)
Воскресенье в Порт-Жантиле
Наступило воскресное утро; и небо, и море спозаранок были точь-в-точь такого цвета, как в погожее воскресенье где-нибудь на побережье Франции, например в Бретани. Мое грузовое судно бросило якорь на рейде; вокруг прозрачная, бледно-голубая, без единой морщинки водная гладь.
Берег представал нам в виде белой полосы песка, за которой виднелись бесконечные стволы кокосовых пальм, а над стволами — пучки листьев, свешивающиеся, словно пряжа с веретена. Еще дальше несколько красных крыш, деревянный мол, пироги туземцев — это и есть Порт-Жантиль!
Это описание, однако, подошло бы к любому порту на западном побережье Африки — к Либревилю, Гран-Басаму, Конакри. Да и ко всем остальным, в общем, тоже. Наше судно шло вдоль побережья и грузило дерево — преимущественно розовое и красное, — предназначающееся для фирмы в Бордо. Капитана я нашел на мостике, он был в пижаме и шлепанцах.
— Вы не сойдете на берег? — удивился я.
— А зачем? В воскресенье погрузки не будет. Советую вам надеть темные очки.
Послышалось мушиное жужжание моторной лодки; спустя несколько мгновений она причалила к выходу на наружный трап. В лодке, которая была буквально до краев полна огромных рыб, сверкающих красным и синим, и устриц величиной с ладонь, а то и больше, сидел один человек, белый.
— Декуэн. Восемь лет каторги, восемь на поселении, — без тени улыбки представился он.
Пожимая протянутые руки, он поискал глазами повара-аннамита.
— Бери все. Отдаю по дешевке!
Капитан уже выставил на стол бутылку «Пикона». Пока Декуэн возился с рыбой, он объяснил мне:
— Бывший каторжник. Как видите, он этого не скрывает. В Габоне уже десять лет. Сперва валил лес. Потом сделался строительным подрядчиком — большинство домов построено при его участии. Пять или шесть раз прогорал. Вдобавок, само собой, не имеет вида на жительство. Сейчас, во время кризиса, стал ловить рыбу… У него не то четыре, не то пять жен-туземок и дом, где кишмя-кишат детишки цвета кофе с молоком.
Поговорив с азиатом, Декуэн вернулся к нам. Одежда на нем была из грубого полотна, грязная и рваная, на ногах насквозь промокшие парусиновые туфли на веревочной подошве. Но главное, я обратил внимание на его бледность, на усталые глаза с желтыми белками, на то, как вызывающе он улыбается, отвергая всякое сочувствие.
— Ваше здоровье!
За пять минут он прикончил всю бутылку «Пикона». Ему заплатили пятьдесят франков за рыбу. У палубного матроса он выклянчил обрывок пенькового каната, у механика несколько болтов. Потом ушел — не пьяный, но понурый, оборванный, с той же недоброй ухмылкой.
Пароходный катер довез меня до края мола; почему-то я по-прежнему упрямо надеялся на лучезарный воскресный денек. В моем воображении роились образы: толпа, выходящая из деревенской церкви после мессы, напротив кафе — длинные столы, уставленные бутылками белого вина, тягучие аперитивы, мальчики и девочки, благоухающие мылом, колокольный звон, разлитый в воздухе.
На мне был шлем, но он не очень-то спасал от солнца. Хоть я и надел темные очки, свет резал глаза. Я искал, с кем бы поговорить. Кругом ни души. Лишь под навесом скучились, как скот в загоне, сотни полторы негров и негритянок. Одежды на них почти не было. Низкорослые, некрасивые, с глазами, полными тоски. Их охранял чернокожий ростом повыше, одетый в полицейскую форму.
— Кто это?
— Рабочие для Либревиля… Поедут на грузовом пароходе.
Позже я узнал: негров ловят в джунглях и заставляют подписывать контракт — я не преувеличиваю! Уверяю вас, достаточно крестика, любой закорючки — и контракт сроком на три года считается подписанным. Негры курили: тростинки, прилаженные к консервным банкам, служили им трубками. Все они были в ранах. Мне сказали, что их десять дней везли по реке, как скот. Они впервые увидели море, увидели грузовой пароход, который тут же стали называть «большая пирога».
Не правда ли, какая экзотика! Полным-полно экзотики, той самой, которую мы находим в книгах и даже в атласах! А какой экзотический запах, едкий, омерзительный… А грязь! А чего стоит сообщение, услышанное мною от врача:
— Девяносто девять из ста — сифилитики. У одного нет двух пальцев на ноге, у другого — руки!
А красные крыши за кронами пальм, замеченные мною с борта корабля? Это обычные дома, такие же, как в парижских предместьях. Разница в том, что здесь никто не смеет отворить окна или хотя бы ставни.
Главная улица? Я имел глупость пройтись по ней в одиночестве. Я исках кафе. Мне было известно, что где-то на другом конце города есть кафе.
Улица представляет собой широкую цементную полосу, проложенную среди песка, такую ослепительно-белую, что без очков смотреть на нее невозможно.
Ни островка тени. Идешь. Обливаешься потом. Затылок жжет огнем. Через пять минут я начал сомневаться, вернусь ли живым. В глазах у меня потемнело. Передо мной мельтешили какие-то расплывчатые тени. Я задыхался, рубаха промокла насквозь, мне было до того жарко, что временами этот жар становился похож на озноб, на обманчивый холодок лихорадки.
Все же я добрел до кафе, дощатого домишки с закрытыми ставнями; внутри был полумрак.
Недурно, не правда ли, для деревенского воскресного утра?
