Но оптово-розничные рынки не закроются никогда. Они - единственный действительно социальный формат в столице. Были, есть и останутся.
Недавно, в январе, глава Минсельхоза Гордеев сказал не поморщившись: «Цены на продовольствие не должны опережать рост доходов населения». Теперь уж, кажется, в государственном языке «доходы» без «роста» не употребляются: быстрее, выше, сильнее, богаче. Как они считают, чем, какими местами? Смотрят ли в глаза людей, которым предлагают выживать на 1880 рублей в месяц - самый низкий физиологический минимум?
Рацион отечественной бедности по преимуществу углеводный: макароны, крупы, блины. Картошка дорога, минимум полдоллара, ее покупка - ответственнейшее дело, надо каждую перебрать, посмотреть, иначе десяток рублей запросто улетит в помойку. Зимнее удорожание моркови на 5 процентов попадает в федеральные новости. Лук тоже перебирают, смотрят на свет. Но главный продукт, конечно, хлеб - на рынке он может быть аж на пять рублей дешевле, чем в магазине. «Хлеб - драгоценность, им не сори». Выборка по регионам практически единодушна: от 30 до 35 процентов расходов в структуре бедных семейств уходит на хлеб и хлебобулочные изделия, при том, что общие расходы на питание составляют от 47 до 51 процента.
Что- то теплое, ностальгически приятное есть уже в ассортименте оптовки. Здесь можно увидеть толстые серые макароны из нашего детства, ячневую крупу, просо, овсяное печенье и леденцы в развес, пельмени по полтиннику за кило и кривые котлеты «кордон-блю» по сто двадцать за кило же (одно из главных обаяний оптово-розничной торговли - в нефасованном товаре, в небрежной россыпи, создающей впечатление изобилия, вот в этом «взвесьте мне», такая редкость в нынешних магазинах с диктатом 900-граммовой упаковки чего бы то ни было). На удивление много мороженой рыбы - ассортимент, которому позавидует супермаркет, сортов тридцать минимум, - она, конечно, из плоти вечной мерзлоты, но ведь дешево. Покупаю пикшу - ну, съедобно. Кот прикасается с третьего подхода, смотрит на меня с подозрением, но жрет.
В детстве, помнится, интриговала фраза: «…лица, подобия жалких лачуг, где варится печень и мокнет сычуг». Печень была пусть не деликатесом, но продуктом нечастым - за ней ездили, например, за сто километров в Серпухов, и ее, конечно, жарили с луком, а вовсе не варили; сычуг же вообще был что-то книжное, архаическое, как, например, вязига. Сегодня образ получил некоторое обоснование - печень и сычуг (нижний отдел говяжьего желудка) вернулись в категорию требухи, субпродуктов для бедных. Черные кубы подтекают на поддоне, узловатая, бугристая плоть желудка - классово доступная белковая пища выглядит расчлененкой из анатомического театра. Кажется, нигде больше это не покупают, на оптовке идет на ура. «На три дня хватает», - говорит бодрого вида пенсионер, бережно укладывая в рюкзак полкило, на лице его - чувство удачи.
Оптовка интересна периметром, ближним предместьем. Продавец из тонара - еще мажор, а подлинные стоики - здесь, на блошиной окраине, с маринадами, носками, мочалками, отвертками и веточками физалиса, по весне - вербочками. Кто-то покупает эти баночки с маринованной капустой и тертой морковью, бледную подмосковную «аджику» (помидоры, провернутые с чесноком), четвертинки тыкв в бывалом целлофане. Кому-то не страшно. Отдельная когорта - женщины «в расцвете лет», тридцать-сорок, с трикотажем напоказ; изделия явно отечественного поднимающегося легпрома: кофточки, свитерки всегда маленького, полудетского размера - 40-42, мрачноватый неликвид из каких-то залежей. Двести рублей, хотите - 190. «Вам зарплату товаром выдают?» - «Нет, дают на реализацию». Отводит глаза. Какие-то нити сохранились с предприятием, какие-то тонкие экономические отношения. «Из Владимира». Не жалуется, но предлагает колготки двадцать ден по восемьдесят рублей, и когда я вежливо отказываюсь, тихо говорит мне вслед: «Как глупо…» IV. У мясоторговицы Кати трое детей школьного возраста и летучий, эфемерный муж в статусе «на заработках». Он появляется раз в два года и что-то дарит детям: сапожки, курточку. Катя ездит на родину раз-два в месяц, возит детям сласти и игрушки. Мясо, понятное дело, не возит - покупает на тамошнем рынке.
- Не яд? - спрашиваю.
- Не Москва! - говорит.
По опросам Росстата, в IV квартале 2007 г. около 18% заявили об улучшении своего материального положения (столько же и в прошлом году). Об ухудшении заявили 27,5% (в прошлом году - 22). В наступившем году примерно 12% опрошенных ожидают улучшения материального положения, ждут ухудшения ситуации 17% опрошенных (против 12% год назад). 66% опрошенных сильно встревожены ростом цен (против 49% в IV квартале 2006 г.). Свыше половины респондентов считают, что их положение не изменится.
Евгения Пищикова
Голь на выдумки
Пока голодный - не скучно
Граф Александр фон Шенбург потерял работу газетного колумниста, а с ней вместе и стабильную зарплату. К потерям этот блестящий аристократ привык не то что бы даже с детства, тут имеет смысл говорить о генетической памяти - семья фон Шенбургов теряла земли, деньги и влияние века с восемнадцатого. «Моих родителей, - пишет граф, - уже можно было назвать высококвалифицированными бедняками. Поэтому собственный опыт позволяет мне утверждать, что определенная степень обеднения и правильное отношение к нему могут способствовать формированию собственного неподражаемого стиля». Два года назад фон Шенбург написал свою нашумевшую книжку «Искусство стильной бедности», а в этом году она была переведена на русский язык. Книга заинтересовала меня чрезвычайно. Пафос-то ее несложен: амбар сгорел, стало видно луну, но практические советы граф дает изумительные.
Прежде всего, он советует пожалеть богатых людей.
Мысль графа в общих чертах такова: бедность интереснее богатства; бедняк живет увлекательнее богача. У него есть возможность «жить не как все», в то время как богатеюшка вынужден влачиться унылой проторенной колеей достатка. У миллионера нет ничего своего; его мечты, цели и желания - общего пользования. Состоятельный человек - невежда, жертва идеологической войны. Ну не может же быть такого, чтобы у всего населения земли после двадцати веков раздумий и рефлексии осталась одна единственная цель на всех - разбогатеть. Как-то даже неловко так думать. Тем более что богачество не всем к лицу. Купающийся в деньгах клирик - фигура немного стыдная, профессор-миллионер избыточен, как фонтан, работающий в дождливый день.
Трудно не согласится с Шенбургом. Богатые и бедные люди не понимают друг друга, но до сих пор принято считать, что это нищеброд не в силах понять миллионера. Все не так - это миллионер не в силах понять бедняка.
Проигравшая нация умнее победившей (по крайней мере - мудрее), отчего же принято думать, что проигравший человек глупее удачливого?
Бедняк мудр.
Стильный бедняк (по Шенбургу) умеет играть со своей бедностью, и жизнь его - дорога к миру и покою.
Есть ли в России стильные неимущие? Конечно, сразу лезет в голову мысль, что стильным бедняком может быть только человек образованный, но мы ее отгоним. Не только.
Потому что самая стильная бедность, на мой взгляд, это бедность российских городских окраин.
Честертон видел зияющую пропасть между журналистикой и писательством в том, что писателю неимущий интересен, а журналисту - неинтересен. Но при этом и писатель, и журналист уверены, что видят бедняка насквозь.
Почтенного возраста иллюзия. Предполагается, что богатый человек сделал какую-то важную работу над собой и стал Иным. А бедняк никакой таинственной работы не делал, все его житейские механизмы обнажены, все-то его печали понятны. Гол как сокол, ковыряет наст китайским лаптем, бедности стыдится. Серо живет, скучно. Однако ни один человек по большому счету не считает свою жизнь скучной - сам себе каждый из нас очень даже интересен.
Мало литературных дел мастера за бедняками подглядывают. Что ж это только бедным заглядывать в богатые окна? Сколько раз нищие юнцы замирали возле хрустальных стекол, полных блеска и вихря чужого праздника - но можно же представить и совсем другую сценку. Вот пьяненький богач, обиженный партнерами, впавший в немилость. Все рушится вокруг него! Лучший друг отшатнулся, испугавшись подхватить чужую неудачу, жена сбежала, послав истерическую эсэмэску. Дети, перепорученные нянькам и боннам, дичатся отца. Вон из Москвы! Гулять в редколесье и думать, думать, думать. Но вот возле самого МКАДа ломается прекрасный автомобиль, и никто-то не остановится, никто не поможет. Тысячедолларовые ботинки промокли в талых снегах, согнутый больной печенью и лютой печалью, гонимый ветром, бредет богач к пятиэтажкам, и, привлеченный светом и теплом небогатого жилья, приникает к окошку. Что же он видит? Медовое, золотое, теплое пространство доступно его взгляду. Он видит семью за столом - румяные детские мордашки, чай-пряники; мать с тихой улыбкой шьет возле лампы, отец строгает сынишке лодочку, и супруги должны еще переглянуться, мельком улыбнуться друг другу. А то еще и молитва перед едой. Плакать, только плакать остается богачу, схватившись рукой за жестяной подоконник. Пленительная картинка. Американская писательница Мэри Додж, автор уютных дидактических «Серебряных коньков», была великая мастерица на подобные моралистические, диккенсовского замеса, сценки. Культура величавой, порядочной бедности - вот ее серебряный конек. Если исходить из ценностей Додж, то беда наша не в том, что страна не прошла периода честного богатства, а в том, что не прошла науки честной бедности. Не знали мы простого доброго труженика, который «перед самим королем может высоко держать голову».
