Но это всё — объяснение, а не извинение. Мсрн-2 следовало, по крайней мере, закончить до конца свой труд:
“О чём звезда с звездою говорит”, — т. е. про зверя Струфиана.
Но он вдруг взял и подумал своё: з а ч е м?… Сочинил несколько стишков. И стал полениваться дорисовывать переднюю Струфианину лапу… (И, значит, не заслужил он пряника ещё!)
В политику Мсрн-2 решил не лазать. П. ч. он верит в одно только пораженье.
Ему грустно думать про политику.
Лишние звери — до горизонта, одни лишние только и видны.
Как Волку победить?…
Ведь, к сожалению, на всё (что бы то ни было) нужно положить не менее чем всю жизнь!
Новое в Лангустиной “человечности”.
Развозя гостей, не только ругал Волка, но говорил, что, мол, муравей — очень большого таланта муравей и что жизнь у него всю жизнь — очень трудная, “вы, — грит, — и не представляете, какая трудная и ужасная у неё всё-таки жизнь, и нельзя сказать, что она плохо держится!”.
Что он имел в виду, неизвестно, но гости были растроганы.
Привязанность Лангусты к Мсрн-2, конечно, страстная, только, наверное, он ждёт, когда и как муравей сдастся и признает себя раздавленным…
Но этому, скорее всего, не бывать!
Наоборот, Мсрн-2 отлежится, отмоется и, наверно, опять побредёт побеждать. “Победю!” — как говорит М-дь. Хотя совершенно неизвестно, з а ч е м.
Волк — немец, и, должно быть, у него не бывает такой гнуси на душе, как у замусоревшего подданного.
Что Волк сентиментален — М-дь неправ.
Мсрн-2 думает, что Волк твёрд и сух. И очень завидует волку.
В этом “Метрополе”1 есть всё-таки что-то оскорбительное и неприличное.
И очень трудное: п. ч. было две возможности: вообще “Метрополь” этот не заметить или наказать…
Но как наказать, когда некоторых там даже и нельзя наказывать, вепсов то есть?!
(Но как хорошо всё-таки М-дь сказал о Лангусте: Нече-го-В-Гроб-Класть!)
В политику Мсрн-2 не лазит, п. ч. он, м. б., экстремист, и у него, м. б., на уме одна фраза: “Все утопить” (Пушк., “Сц. из Фауста”).
* * *
16 февраля 1979 г.
Волк-Волчище, Серый Хвостище,Стратегище и Рычище!…
Пишет Вам низкий сердцем подданный муравей. Гнусь, тщеславка и капризник.
(Ничего он так не хочет, как в Турцию. В Ай-Софию. Он хочет видеть Босфор. А главное — город, через который бежали все, кто был Россией… Но Волк не может этого понять, а муравей всё равно не поедет. И Волк говорит: “Зачем мне, — грит, — понимать людей?”. Это только Волк и может сказать! Стратегище!…)
Ладно, издаст муравей книжку критики. Пусть она будет на Волчьей совести!1
Волк думает, что муравей — сапожник. А муравей — м. б., художник!
Его статьи очень хороши местами и временами. Но Стратегище мог бы помнить, что муравьиная книга должна не только муравью богатство принесть, но енотам — горе. Вот какая это должна быть книга!
Поэтому, хотя подданный и снесёт через пару месяцев груду чернильной макулатуры в “Вепсятник”2 кунцевский, пусть Волк потом не заставляет издать это всё непременно в 80-м году, а если подданный не успеет, то пусть в 81-м.
Муравей хочет описать и нарисовать:
1) про Штопаного Фета3;
2) про “ахейских мужей” (про любовную лирику);
3) переписать Лангусту;
4) про Блока (и про “Пир во вр. чумы”);
(Кончится тем, что у подданного будет 30 листов — и он начнёт скулить, что сократить не может.)
Ещё б написать, Волк:
“Классную даму женской поэзии” (про Кар. Павлову).
Ещё б написать, Волк:
портрет Ксении Некрасовой.
Ещё б написать, Волк:
про кавалера де Грие (всяческой) революции (и т. п.) — Смелякова.
(Вообще муравей обожает строить планы!…)
Очень бы надо написать: “Литература о литературе”. Это муравьем было очень красиво написано в прошлом году для семинара, но он боится: не печатно. (Это когда все еноты вынуждены были подданному аплодировать за 20 страниц речи против науки.)
Это очень бы уместно — ближе к началу книги.
В общем: думает муравей, он думает, Волк!…
(Ещё дело в том, что он слишком устал от слишком большого Струфиана4.)
Да, чтобы вепсы не выбросили “Призраки силы и вольности”, про Ю. Кузнецова, — п. ч. это важно для всего, и даже — чтоб чуть уравновесить всех Струфианов!
Начал подданный перечитывать свои 6 листов. Волк не знает: там очень хорошо про “эпоху очарования” в поэзии. Т. е. про начало 60-х гг. Но что-то надо там выбросить… И ведь это надо сделать сейчас: а то потом снова перепечатывать: это ж дорого!…
Затем:
пусть Стратегище представит себе нестратегического каплю.
Пусть представит, что подданный — это, например, Лиля Напельбаум (или Юдахин — или кто там у вас, в секции, хуже всех?); и вот, на правах этих, наихудших, он желает издать книжку стихов.
Вот желает он, как ни гнусно!
Сами научили!
Пока еще желает!…
(И вот почему в пух обиделся вчера подданный: Вы, Волк, сказали: отложить это “на конец жизни”.
“Откуда он знает, когда у меня конец жизни?” — подумал ржавый муравей — и заплакал.
“И какой громоздкий получается у меня конец жизни: всё больше вещей откладывается туда”, — подумал он ещё и ещё пуще заплакал. И у него стала неметь и неметь правая задняя лапа.)
Шлю самый короткий вар-т “Мемуара”. Пусть Волк сам побудет гусельником! Лангусто-мемуаристом!
И пришлет назад муравью, что напишет.
Ржавый.
* * *
25 февраля 1979 г.
Здравствуйте, Старый Серый Волк!
То, что Волчище не воет ямбом и не воет хореем, — пусть Волчищу не печалит. Во-первых, это пройдёт, а, главное, когда выть, так это ещё хуже, чем не выть!1
Да, муравья надо выдать замуж. (Чтоб не предал белое знамя и тем самым — выжил.)
Но как уговорить муравья?
Он сварливый, неуступчивый и скандальный. Нет, его не уговоришь!
— Старый Волк, давайте устроим какой-нибудь праздник!
— А то — невозможно, невозможно…
Купим всё — и устроим праздник!
Муравей перечёл Волчий стишок про коней: нашёл — и перечёл.
— Очень хороший стишок — про то, как Волк был маленький…2
Муравей думает, что Волку надо продать автомобиль и купить коней, лошадей и много овса.
Да, пить с Волком — не грешно. П. ч. это, действительно, значит пить “заодно с правопорядком”!
Пусть никто не ценит — хочет муравей — Волчью дружбу с муравьем, п. ч. это седая мужская дружба!
Волк без муравья замшеет, а муравей без Волка станет марсельским грузчиком — и вообще на что он будет похож?
Вообще женский пол муравья никогда не любил! И муравей так к этому привык, что, может быть, как раз даже пущe бы обиделся, если б этот ничтожный пол его полюбил!… Что ж это значит? — подумал бы он. — Это значит, что я, муравей, — как они?! — И пошёл бы в марсельские грузчики.
Так что он решил не обижаться!
И потом: ему жалко Волка. Кто ж с Волком будет играть?
(Невидимый от земли тварь.)
* * *
6 июля 1979 г.
Здравствуйте, Волк, Вологодский Волк, Зубами-Щелк!…
Нарочно пишу, п. ч. придет боль скоро — и будет мне на всё наплевать.
Хочу сказать: если вепсы будут непереборчивы, гнусны, жадны и неблагородны, то плохо их, вепсье, дело!
Например:
Страстно я презираю Вашего Чупринина!!! Прочла сейчас необъятную его статью про Морица-Макбета, напечатанную, конечно, у Емельяна. Этот Ваш Чупринин отыскал в помойке “ключевую воду поэзии”, традиции Эсхила, Гесиода, Софокла, Вергилия — и прочих по списку, — а также испытывает “радостную сладость благодарного понимания” высокой морицыной поэзии.
Впрочем, пересказать нельзя — словами. (“Огнем, только огнем!”, Волк.)
Вот сволочь…
