Она. А сам он какой из себя?
Он. Маленький-маленький на высоких каблучках и вежливый, тихонький… Дома — музей: картины, мебель, фарфор… Вертит огромными делами, связи на самом верху…
Она. Вот как люди живут.
Он. Сказал, что им с женой очень понравилась моя работа. Я, болван, подумал, что они книгу мою в самиздате прочитали, чуть не ляпнул…Но нет, ему нравится, какие я переплеты делаю… Личико маленькое, мизерное…
Она. А жена? А что на жене?
Он. Жена… А черт ее знает… По лицу видно, что сука — наглая, злая… Что я, разглядывал ее, что ли?
Она. Публицист, по лицу ему видно, а?.. Вот беда-то! Ты же ничего не видишь… Директор, жена… неужели не интересно? Поговорил бы, как живут, что думают… хозяева жизни… У них все есть? Они-то хоть счастливы? Ничего не увидел…
Он. Вот ты посмотри, о чем бы мы ни начали говорить, мы тут же ссоримся. Если они нас слушают и записывают, это такая комедия запишется! Когда-нибудь ее прокрутят по радио. Диссиденты… неприглядное лицо отщепенцев. Обличительный документ страшной силы…
Она (кричит). Да помолчи, скотина!
Он. Ты что? Ты… не надо так… Кругом все слышно… Я придумал! Поехали-ка мы завтра к Петьке Бабьегородскому на дачу. Поехали! Закатимся без звонка — и на целый день. Я знаю, он там сидит попой на стуле, пишет очередную нетленку. Мы ему помешаем… Потомки скажут спасибо, да он и сам будет рад… Поехали, ну, пожалуйста, поехали… Поехали — иначе мы здесь погибнем.
Она. Поезжай… Как это у тебя все быстро получается: построил план, ту-ту… поехал.
Он. Ну да ведь надо куда-то поехать или что-то делать — ремонт, что ли, начать или уборку или спать лечь. Я не могу… Ты как-то выпала из круга^жизни. Или напиться, что ли… Тебе налить?
Она. Сиди. Ты все время мельтешишь перед глазами. От этого мелькания голова болит. Сиди.
Он. Да я сижу. Что дальше?
Она. Ты шел домой, машину внизу видел? Они простояли целый день и теперь стоят.
Он. Ах вот оно что. г Я совсем забыл, что ты чокнутая… Я же запретил тебе… Ну, стоят… А ты из-за этого на людей бросаешься. Я же говорил тебе, это не к нам. Я же говорил, не обращай внимания…
Она. Так интересно же… Тебя нет, скучно, а они — вон, стоят… Давай купим подзорную трубу — мы будем знать их в лицо.
Он. Еще раз говорю: не подходи к окну, не показывай, что мы знаем. Не накликай беду.
Она. Что мы знаем-то?
Он. Хотя бы свет гаси, когда смотришь… А сейчас мы ужинаем… Ну, подумаешь, машина стоит, два мужика сидят… Все те же два?
Она. Сегодня три.
Он. Хорошо, три мужика… А мы ужинаем.
Она. Три мужика и баба. Двое в машине, а двое вокруг прогуливались. Ты бы посмотрел, чтд за рожи — болотные, ржавые.
Он. Они в соседний дом, они там кого-то водят.
Она. Стоят, кого-то ждут… Так же они ждали Регину, так же водили Скоробогатова… И к нам так же приедут…
Он. Приедут — и приедут, мы их увидим. Но мы ничего не можем изменить… Ты бы не торчала у окна… Посмотри лучше, у тебя помойка в квартире… Ты, милая моя, лентяйка — и больше ничего. Все это у тебя форма лени, повод ничего не делать и целый день лежать… Ты сама себе напридумывала страхов, чтобы бездельничать.
Она. И прекрасно! Тебе-то что от меня надо? Живешь — и живи.
Он. Я и живу — в помойке. Дышать же нечем, всюду пыль. Пыль прямо комками лежит — в углу, в коридоре…
Она. Это не пыль, это собачья шерсть… Твоя собака — возьми и подмети.
Он. А где собака? Ты и собаку замучила — кормить забываешь. Бедное животное… Чапа, ко мне! Чапочка…
Она. Собаки нет. Ее мама забрала.
Он. О Господи! Твоя мамочка… я же просил… детей, собаку… Я же просил, собаку не трогать, собаку не трогать… Просил или нет?
Она. Собака заболела. Она стонет во сне, и мама хочет показать ее ветеринару.
Он. Твоя мама… ее саму нужно показать ветеринару. Она. Заткни хайло! Мы живем на мамину пенсию. Твоим детям жрать было бы нечего…
Он. Прекрасно! Собаки нет, и я буду гулять по печерам один. Спасибо за ужин. Я пошел… Там дождик? Прекрасно. Где мой зонтик?
Она. Где твой зонтик… Может быть, мама… Да вот твой зонтик.
Он. Чао! Заодно посмотрю, что за болотные рожи сидят в машине.
Она. Погоди… Я пойду с тобой. Я три дня не выходила… А правда, пойдем, что ли, — прогуляешь меня, как собачку/Дождь — моя любимая погода… Только сходи к соседям напротив, попроси сигаретку.
Он. Да никогда в жизни!
Она. Они не ложатся раньше одиннадцати. Сходи, а?
Он. Почему, почему мне всегда приходится выполнять какие-то твои унизительные поручения? У соседей никого нет, в окнах нет света. Ты зря собираешься курить — целый день ты сидишь в ужасном воздухе, плита включена, окна закрыты… от сигареты еще сильнее голова разболится.
Она. У меня нечего курить.
Он. Если очень хочешь, у меня где-то была заначка. Она. Дай, пожалуйста.
Он. А потом ты опять свалишься с мигренью.
Она. Дай, пожалуйста… (Закуривает.) Мне и самой надоело все это… Я что-то плохо понимаю, как мы живем, как надо жить.
Он. Да как жить — пойдем погуляем, вернемся, попьем чаю с коньячком, ляжем спать и потеснее прижмемся друг к другу — так и жить.
Она. Конечно, у тебя все есть. Ты живешь хорошо: где-то ходишь, с кем-то разговариваешь… книги, люди, сигареты «Кент»… А я сижу здесь, как в сарае, — дети, стирка, уборка, плита — свихнешься… Твоя рукопись под матрасом… Роскошный тайник нашел… Вот идиот. Хоть бы в кино посмотрел, в детективах: первое, куда лезут при обыске, — под матрас… Надо же, спрятал!.. У Регины детей обыскивали: пришла специальная тетка, раздела их донага — и детей, и саму Регину… искали… А ты — под матрас…
Он. А куда, по-твоему?
Она. Не знаю, надо подумать.
Он. Вот интересно, я уже оделся, взял в руки зонтик, пошел… Но ты говоришь: «Стоп!» — и я остановился… стою… И так во всем.
Она. Регину они избили перед арестом, а Скоробогатова, Ванечку Скоробогатова… просто убили в парадном… Я боюсь… я слабый человек, я боюсь… Я боюсь темноты, темных окон… шорохов на балконе… Я боюсь звонков в дверь… я вздрагиваю и смотрю в глазок и всякий раз боюсь, что пришли за тобой. Это жизнь? А когда ты уходишь с собакой, я боюсь, что ты не вернешься… я все время жду, жду тебя и думаю, если не вернешься, куда они денут собаку, где ее искать — а где тебя искать, я не думаю… А сны? Мне говорят во сне: все, он убит… и я иду, тащусь или еду куда-то и жду, что вот за тем деревом, домом, поворотом я увижу тебя — то, что от тебя осталось, и знаю, что увидеть это — это конец… а просыпаюсь — и все продолжается — еще не конец… Регина… пара статей в эмигрантском журнале да письмо в Политбюро — и три года… А тебе за твою книгу, уж, как минимум, влепят семь плюс пять, если вообще не прихлопнут в парадном или на улице… Зачем ты полез в это? Сидел бы в своей газете… Почему ты ушел из газеты два года назад? Никто не знал, что вышла книга. Тебя никто не увольнял, ты сам, сам поторопился. Ты говорил, что могут пострадать друзья. Теперь ты со значением заявляешь: «Мне пришлось уйти…» Рассказывай кому-нибудь. Ты бы и теперь спокойно работал. Но ты уже не мог. Ты подпрыгивал от нетерпенья… Еще бы! Подумать, какое великое дело ты совершил; ты всю жизнь врал, врал, врал… и вдруг впервые сказал правду… вылез из дерьма и обрадовался… Всю жизнь ты был полным ничтожеством — и вдруг что-то удалось… Да ты просто взбесился от радости. Разве можно промолчать, что это ты, ты, ты такой смелый и талантливый? Пророк!.. А Регина говорила, надо было подписаться псевдонимом… Но ты — нет. Ты — пророк… Ты — пророк, а пророк не приходит под псевдонимом… За каждое слово пророк отвечает сам, и ты готов отвечать… Вот только я забыла, пророку полагаются жена и дети? Жена и дети за что отвечают? Я высчитываю копейки, чтобы купить детям горсть ягод или поношенные ботиночки… Ты нами расплачиваешься… Ты не пророк, ты эгоист, мелкий, тщеславный… Ты встал в позу, ты уже придумал сообщение: «Как передают западные корреспонденты из Москвы, здесь арестован…» Вокруг тебя сияние… ты говоришь стихами… А как же я? А дети?
