Нужно ли досказывать? Всякому ясно должно быть, чтό выходит из уст судей, среди которых вырастают Тиверии. Кремуций вперед ручается, что они “для вида призовут его к оправданию и потом все-таки погубят”. Он не ошибся. Сенат принял на себя еще одно подлое дело. И Кремуций, и доносчики осуждены, осужден и старший Вибий по доносу родного сына. Цезарь только милует. Он полагает отеческое наказание: “Корд идет в тюрьму на бессрочное время”. Помойная яма еще не наполнилась до краев — и Корд морит себя голодом, чтоб не видеть больше ни гнусного цезаря, ни подлого Рима с его “отцами отечества”, пишущими законы во вкусе цезаря.
Кремуций сходит со сцены, сочинения его сожигаются; два, три голоса втихомолку о нем жалеют, а “отцы отечества” замышляют доносы друг на друга. “Подлейте, подлейте, римляне, и утешайте презирающего вас Тиверия!!”
После исторических характеристик, составленных по Тациту покойным профессором Кудрявцевым, на русском языке издана самая летопись Тацита в переводе Алексея Кронеберга, и, наконец, появился “Кремуций Корд” г. Костомарова. Известно, что “Римские женщины” Кудрявцева просвещенным кружочком России были приняты с живым восторгом; летопись Тацита встречена тоже неравнодушно, но гораздо меньшим кружком. Тут виновато слово “летопись”, которого пугались наши читатели, приученные “ко всему такому легонькому”; не будь этого ужасающего слова, Тацит в русском переводе имел бы несравненно больший круг читателей.
Как теперь пойдет вне столицы “Кремуций Корд”? Мы желаем ему большого успеха. У кого есть Тацит и “Римские женщины”, тот, конечно, приобретет и новую историческую трагедию; но желательно бы видеть ее и в таких руках, которые не переворачивали листков тацитовой летописи или книги Кудрявцева. Тяжеловатость слога не отнимает главного достоинства книги г. Костомарова. Как притча в лицах, воспроизведенных из печальнейшей эпохи самопорабощения могучего народа, она близка и понятна каждому, и мы каждому советуем читать “Кремуция Корда”.
У нас есть люди, отрицающие историческую необходимость событий, еще более людей, вовсе не помышляющих о живой связи событий. Автор “Писем об изучении природы” говорил, что “все на свете причинно, последовательно и условно”; основательная вполне мысль эта затвержена очень многими, но усвоена в очень тесном смысле. Теснота рамки, в которую поставлено это положение, не дозволяет видеть последовательности в явлении Тиверия, Калигулы, Клавдия и Нерона. Она же не дозволяет понимать и условности, под влиянием которой Кремуций Корд оправдывал поступок “последнего из римлян”, от какого он удержал человека, готового доказать, что и “Тиверий не бессмертен”. Когда нация, забыв свои гражданские права, спокойно приемлет законы, составляемые сенатом в угоду властителю, а “отцы отечества” разыгрывают комедию суда, тогда отчего же цезарям не играть в милосердие? Кремуций Корд знал бесполезность жертв, приносимых среди “подлеющего Рима”. Он знал, что в этом Риме уже невозможен Кассий, что Кассию нечего было делать в Риме, и “отцы отечества” засудили бы “последнего из римлян”, если бы не для Тиверия, то для Сеяна. Смерть тиранов бесполезна там, где почва и воздух им благоприятствуют. Они родятся как грибы в дождливое лето.
Безобразные явления в жизни народов не скалываются метким ударом кинжала. Воду потока не очистишь, если русло постоянно снабжает его своею грязью. Нужно всякое дело начинать сначала и вести последовательно. Это, может быть, не эффектно и не так быстро, но зато крепко и верно, да и не так уж медленно, как воображают люди, крещеные в горячей воде. Не для себя же, в самом деле, хлопочет истинный сын отчизны. Потомства нет для Сеяна и “отцов отечества”; они смеются над потомством и живут для одного своего мамона; но люди чести и добра, как Кремуций Корд, не могут не ценить суда потомства и никого не пошлют удостоверяться в том, что цезарь не бессмертен. Они понимают, что нужна не смерть цезаря, оподляющего склонное к подлостям общество, а нужно одухотворение этого общества и возрождение к новой жизни. В душе людей, жаждущих этого святого процесса, нет места для безумных порывов, за которыми неизбежно утомительное semper idem,[19] ибо общество не может снять с себя привычек рабства, как снимает сорочку. Человек же, взросший
Среди разврата грубого
И мелкого тиранства,
к чему хорошему способен? Такой человек неспособен даже согласиться, что каждая мать, учащая сына или дочь не тому, чему научают развратные Мессалины или себялюбивые Агриппины-младшие, приносит своему отечеству больше пользы, чем люди, режущие тиранов. Потомство преклонится перед памятью матери, о сыне которой говорят, что “золото он презирает, милостей он не ищет”, и народу, в среде которого будут такие матери, ни один цезарь не скажет: “Подлейте! подлейте! Римляне — народ, жадный к рабству!”
Очень многие из наших старого закала помещиков находятся вне себя от раздражения на бездействие мировых посредников, на произвол поступков, которые они себе позволяют, и на пристрастность, с которою они находят для себя приятным, в иных местах, всегда и во всем обвинять лишь землевладельцев и оправдывать крестьян, которые, видя себе во многом поноровку, угрожают общественному благу нарушением спокойствия до такой степени, что без высылки для усмирения их вόйска и без строгих экзекуций никак нельзя обойтись для восстановления тишины и мира.
Нам в эту минуту попались под руку протоколы романово-борисоглебского мирового съезда. Там идет тоже речь о возмутительных и бессовестных поступках крестьян против барина, так еще недавно имевшего над ними неограниченную, страшную власть карать и миловать по собственному благоизволению. Помещик Тихменев жаловался на крестьянина Петра Антонова и обвинял его в самовольной порубке леса. Хорошо, что мировой съезд не поверил “барину” на слово, а поручил мировому посреднику произвесть дознание и, согласно с ним, постановить законное решение. По произведении строгого исследования, открылось, что Петр Антонов действительно произвел в барском лесу самовольную порубку; но что тут из мухи сделали слона, дело раздули в гору, между тем как Антонов тем только и провинился, что без спроса срубил себе одну еловую слегу. Слегу эту оценили всего в пять копеек серебром. Посредник, конечно, предписал волостному правлению взыскать эти пять копеек с самовольного порубщика; но дело в том, в какой степени прилично обременять такими дрязгами мировые учреждения, преднамеренно искажать истину и желчно чернить крестьян там, где они заслуживают полного сожаления и где они ведут себя в отношении к помещикам с тактом и достоинством, доказывающими, что они вполне достойны свободы, вполне созрели для того, чтоб идти к дальнейшему, не стесняемому уже никакими несчастными обстоятельствами развитию.
Тот же помещик Тихменев жаловался на крестьянина Дорофеева, что он не платит оброка за два года. Открылось, что крестьянин Дорофеев не доплатил оброка “барину” только за восемь месяцев 1860 года, всего 20 р., но летом следующего года он сошел с ума (вероятно, не от радости же) и, в безумии, пропал без вести, оставив без призора и поддержки жену, больную старуху, и трех незамужних дочерей. Посредник увидел невозможность взыскать с этого несчастного семейства недоимку, а того и гляди, пойдет молва на бездействие посредников и на пристрастность их решений.
Тот же помещик г. Тихменев жаловался на крестьянина Лариона Михайлова. По его словам, Ларион пользуется полным тяглом земли, а барщины исполнять не хочет. Попадись эта жалоба недоброму человеку, сейчас бы увидел он в ней бунты и неповиновение власти: но местный посредник дознался, что Ларион высажен на крестьянство из дворовых и от помещика ничем не снабжен; землей действительно он снабжен, но пахать ее не в силах: у него животов и всего-то шесть кур, и на курах пахать не поедешь; притом же Ларион уже дряхлый старик, дома своего не имеет; его уж чужие люди приютили в своей избе, а пропитывается он только Христовым именем да мирским подаянием. Ну как этого бунтовщика судить станешь? Посредник и решил, что он не находит возможным требовать с него полной повинности…
Присоединитесь-ка к этим отзывам; вглядитесь-ка попристальнее в эти картины; сосчитайте случаи, в которых, при воплях одной стороны на бунт и неповиновение, слышатся вопли другой стороны — тогда разве только вы убедитесь, много ли правды во всех этих жалобах и криках на пристрастие посредников; тогда только вы искренно и от души пожелаете скорейшего и окончательного разрешения дела, так недостойно затягиваемого иными из одного лишь желания подальше насладиться чарами крепостничества и не подавать уставных грамот до тех пор, пока не пробьет последний решительный час для этого.
