Два года я исправно гонял свой броневик по городу Далласу — утром из дома на работу, вечером с работы домой, а также по магазинам. В летнюю пору Даллас разогревался солнцем до такой температуры, что представлял собой кромешный ад. Гулять по улице я мог только в широкополой шляпе и шелковой рубашке, непрерывно поливаясь водой из большой пластмассовой бутылки, которую я постоянно таскал с собой, куда бы ни направлялся. Я не находил ничего удивительного в том, что именно в этом городе убили Джона Кеннеди: через полчаса хождения под жутким, палящим солнцем Далласа я сам был готов убить кого угодно, а особенно негров из парка в центральной части города, которые нагло вымогали деньги на каждом шагу. Денег я им никогда не давал, и они дико орали на всю улицу на языке, меньше всего походящим на английский. Временами мне казалось, что эти негры на самом деле черти, которым самое место в этом раскаленном аду, а притворяются они неграми, чтобы не только отравить мне удовольствие от прогулки по городу, но еще и выработать у меня расистские наклонности. Ну конечно, это были черти! Нормальный человек не может ходить по чёрному асфальту под техасским солнцем больше часа, а они паслись там постоянно. Надо же было мне угодить по рабочей визе прямиком в ад, в самое пекло!
Впрочем, гулял я нечасто, потому что был постоянно завален работой. Больше всего меня доканывало обилие всяких отчетов, форм, с многочисленными графиками, бесконечными пояснениями простых вещей, которые я должен был тщательно выписывать на компьютере и сдавать все это в распечатанном виде обоим Скотам. Куда Скотт и Прескотт девали мои печатные труды, одному черту лысому известно. Во многие отделы и лаборатории я не мог даже зайти. Не потому что кто-то меня туда не пускал, а гораздо проще. Есть у американцев такая штуковина, называется она бадж. Это магнитная карточка, которую надо прислонять к кодовому замку, чтобы он открылся. Моя карточка умела открывать только вход в отдел, гдя я работал в крохотной комнатке без окон, да еще вход в кафетерий и в местное отделение банка Bank of America, которое присоседилось прямо в нашем корпусе, для удобства сотрудников, чтобы в банк далеко не ездить.
На второе лето со мной стряслась беда. В моем броневике отказала система охлаждения воздуха в салоне, то бишь, кондиционер. Без этого приспособления в Далласе на машине могут ездить только местные, да и то по большей части мексиканцы или негры. Лично я сразу же стал терять сознание от жары и с трудом доехал до дома, весь мокрый — обливал себя водой, чтобы не упасть в обморок. Мой броненосец был черного цвета, а черная машина без кондиционера в летнем Далласе ничем не отличается по температуре от духовки, в которой пекутся пирожки. Три дня подряд я вставал в четыре утра, ездил, задыхаясь в ночной липкой духоте, на станцию техобслуживания и занимал очередь на починку. Два дня мне не удавалось этого сделать — то не было свободного мастера, то не было нужных запчастей. Я обливался с головы до ног в туалете тепловатой водой из холодного крана, набирал воды в запас и ехал на работу с настежь открытыми окнами, матерясь и задыхаясь. На третий день мне повезло, и я был безумно счастлив заплатить около шестисот долларов за замену агрегата — лучше расстаться с деньгами чем изжариться заживо.
В январе в Далласе было умеренно прохладно, градусов пятнадцать, а днем и все двадцать, а солнце палило чуть посильнее чем июньское солнце в Москве. Не зная повадок местной погоды, я с утра надел легкую рубашку, сандалии и фланелевые брюки и поехал на работу. Вечером, едва успев выйти из стеклянных дверей лабораторного корпуса, я почувствовал дикий, леденящий холод. На улице бешеный ветер крутил мелкое снежное марево. Лужи замерзли, а стекла моего броневика были сплошь залеплены липким, цепким снежным слоем, который я отдирал ногтями и щепочкой, трясясь как юродивый на паперти. Наконец я сел в заледеневшую машину и включил печку, которая стала давать тепло только когда я уже подъезжал к дому. Я спасся от пневмонии изрядной дозой коньяка, который я тут же купил в винном магазине, поехав туда, уже одетый в теплый пуховик. Я высадил полфлакона отвратительного бренди и сел в горячую ванну, честя всеми известными словами свое московское начальство. Послали меня в ад по рабочей визе, сволочи!
Вернувшись, наконец, после всех мытарств в Москву, я больше всего наслаждался тем, что избавился от Скотта и Прескотта, что меня возит по всему городу общественный транспорт, и можно не смотреть на дорогу и не проверять каждый день уровень масла в моторе, а тихо стоять в уголке и читать свежий номер "Психологического журнала". Я был безумно рад, что солнце просто светит, а не изжаривает насквозь, что за квартиру я плачу пять процентов, а не половину своей зарплаты, и что погода не меняется каждые пять минут как настроение у беременной женщины. Но больше всего я был счастлив, что я наконец-то смог возвратиться к своей любимой тематике — мотивации поведения человека в стрессовых условиях, которую в благодарность за два года барщины на далеких американских югах, наконец-то включили в институтский план и выделили моей лаборатории фонды на закупку необходимой аппаратуры и на заработную плату специалистам.
Покормив кота и позавтракав, я решил, что доклад можно подогнать и вечером, а субботнее утро дано человеку на то, чтобы, не торопясь, сползать на рынок за недельным запасом картошки, капусты и лука. Я взял сумку-каталку на колесиках, холщовый мешок с ручками под капусту, велел коту сидеть смирно и вышел из дому. Выйдя из подъезда, я неожиданно обнаружил, что скоро предстоит идти на выборы. Опять порасклеили портретов и лозунгов. Опять надо идти в пропахшую неумытыми двоечниками школу, заходить в дурацкую кабинку, в которую тебя провожают с таким таинственно-интимным видом, словно тебе предстоит в этой кабинке покакать или даже помастурбировать. И все это, в конечном счете, ради того, чтобы опять выбрать в депутаты какую нибудь сволочь. Судя по наличию нескольких фамилий на предвыборных лозунгах, даже не одну, а несколько сволочей. Сами лозунги новизной и оригинальностью не отличались. На дальней от меня стене нашего П-образного дома красовался транспарант с надписью:
Неуклонно развивать принципы демократии и укреплять основы гражданского общества!
Недалеко от него висел другой лозунг, совсем уж старомодный:
Крепить и развивать связь народных депутатов с общественностью!
На ближней ко мне стене был глубоко процарапан в штукатурке корявыми буквами еще один лозунг:
Ебать всех!
Этот лозунг явно не относился к предвыборной программе депутатов, но он-то как раз понравился мне больше остальных за то, что был совсем не лицемерным, а напротив — предельно искренним, душевно гармоничным, а главное, чрезвычайно справедливым и крайне демократичным.
Всех, так всех — и никаких исключений. Господи, ну почему в жизни и особенно в политике всё совсем не так!
На базаре, уже затоварившись капустой, картошкой и свёклой для борща, я неожиданно увидел большую фуру, с которой одетые в телогрейки крестьяне торговали яблоками, вполне приличными на вид и весьма дешевыми.
— Откуда яблочки? — поинтересовался я у продавцов.
— Со Старожилова, с Рязанской области. — был ответ.
Мужик-продавец принял у меня холщовую кошелку и стал накладывать в нее заказанные мной шесть кило яблок.
Я неожиданно вспомнил, что давным-давно в медицинском институте со мной в группе учился паренек, как раз из этого самого Старожилова, по имени Борька Мелёшин. Борька был мужик хитрый и до чрезвычайности сволочной, как и все старожиловские крестьяне, из которых он происходил. Борька был единственным из всех студентом, у которого была своя машина — четыреста двенадцатый Москвич ижевской сборки. По причине обладания этим чудом техники Борька был весьма чванлив и говорил о себе чрезвычайно уважительно. Уважать ему себя было за что. Во-первых, он вдвоем с матерью, врачом-фтизиатром, выгнал из дому попивавшего отца, врача-рентгенолога, вдобавок отобрав у него по суду деньги и машину. В дополнение к машине Борька купил себе на отжуленные у папаши деньги мотоцикл Урал для перевозки крупнотоннажных грузов, мотоцикл Иж для приватных поездок и мотороллер Вятка для катания. Вся эта армада заправлялась краденым бензином, который воровался для Борьки шоферней из местного совхоза и заливался впрок в громадную цистерну, вкопанную в землю у него на огороде, обмениваясь на краденый из больницы спирт.
По большей части, Борька меня откровенно презирал за неумение жить, крутиться, обрастать массой знакомых, проворачить дела и твердо стоять на земле обеими ногами. Но иногда он всё же удостаивал меня разговором, в котором он общался со мной как с равным. Это было всегда, когда ему очень хотелось чем-то прихвастнуть, а было не перед кем. В таких случаях даже я сходил за человека. Я всегда с удовольствием слушал Борьку, не перебивая, и поражался всякий раз, как много простая беседа с похвальбой может открыть нового о таинстве человеческой души. Так например, однажды после летних каникул Борька нахвастал, что ему удалось поломать целку своей соседке, молодой фельдшерице Таньке из того же Старожилова, которая метила за него замуж. Жених видный: не сегодня-завтра будет врач, а врач — человек уважаемый, ему много подарков несут — и деньгами, и так. А тем более, Борька еще и спиртного в рот не берет — такому мужику и вообще цены нет. Короче, как в песне народной поётся:
