Людмила Петрановская: Но если мы хотим когда-нибудь перестать слышать вопрос «А почему в России все такие злые?» и перестать «наслаждаться» разлитой повсюду бессильной злобой, нам нужно вернуть себе свою агрессию, свою здоровую злость, свою способность за себя постоять. Вспомнить или создать заново технологии отстаивания своих границ, научиться не бояться говорить: «я не согласен, мне это не подходит», не бояться «высовываться», научиться объединяться с другими, чтобы отстоять свои права. Не случайно, например, многие отмечают, что толпа людей на протестных митингах, как ни странно, оказывается гораздо более дружелюбной, вежливой и веселой, чем толпа в метро в час пик. Когда люди осваивают цивилизованный способ выразить свою агрессию прямо по адресу, им не за что злиться на окружающих.
Недоперепил —
выпил больше, чем смог,
но меньше, чем собирался
Язык — душа народа, фольклор дает представление о его коллективном бессознательном. Для понимания особенности национального характера анализируют слова, привычные в русском обиходе, но отсутствующие на других языках, не имеющие адекватного перевода. Ключом к подсознанию являются сказки, анекдоты, былины.
Вышеславцев Б.П.: Русская сказка показывает нам ясно, чего русский народ боится: он боится бедности, еще более боится труда, но всего более боится «горя», которое привязывается к нему.
Замечательно тоже, что «горе» здесь сидит в самом человеке: это не внешняя судьба греков, покоящаяся на незнании, на заблуждении, это собственная воля, или скорее какое-то собственное безволие. И пьет русский человек обыкновенно больше с горя, чем ради веселья.
Но есть еще один страх в сказках и былях, страх более возвышенный, чем страх лишений, труда и даже «горя» — это страх разбитой мечты, страх падения с небес — прямо в болото; множество сказок изображает эту тему Икара в чисто русском смешном обаянии. Как часто мы видим и теперь сны этого типа, сны падения с высоты воздушного замка! И это вещие сны, которые предсказали русскую действительность.
Анна Вежбицкая: Такие ключевые слова, как душа или судьба, в русском языке подобны свободному концу, который нам удалось найти в спутанном клубке шерсти; потянув за него, мы, возможно, будем в состоянии распутать целый спутанный «клубок» установок, ценностей и ожиданий, воплощаемых не только в словах, но и в распространенных сочетаниях, в грамматических конструкциях, в пословицах и т.д. Например, слово судьба приводит к другим словам, «связанным с судьбою», таким, как суждено, смирение, участь, жребий и рок, к таким сочетаниям, как удары судьбы, и к таким устойчивым выражениям, как ничего не поделаешь.
К практически непереводимым русским словам относятся: тоска, удаль и воля. Тоска по воле, и удаль как способ забыть о тоске.
Воля — это не свобода, не возможность что-то сделать или организовать, это полное отсутствие ограничений. Воля — это мир за пределами лагеря, а лагерь — это обыденная жизнь. Русский человек не видит выхода — способа организовать свою жизнь, он знает, что обстоятельства сильнее его. Он не фаталист в том смысле, что он не думает о предначертанной судьбе, о своем предназначении, он просто принимает, то, что есть, он знает, что не владеет своей жизнью. Русская рулетка — очень русское изобретение.
Лев Гудков: люди считают свою жизнь «ничейным владением». Жизнью не владеют, нет и чувства ответственности за нее. Идея о возможности внутреннего «страшного суда» и моральной бухгалтерии оказывается в сегодняшнем российском сознании явно чуждой, 51% не могут отнестись к своей жизни, как к чему-то цельному, единому сюжету.
Нашему человеку душно и тесно среди всех западных ограничений и условностей. На Западе терпят ограничения ради главного — построения своей жизни, на Руси, — будучи ограничены в главном, в возможности построения своей жизни, — не терпят ограничений по мелочам.
Реакцией на тоску по воле является удаль.
Ф. Искандер: Удаль. В этом слове ясно слышится — даль, хотя формально у него другое происхождение. Удаль — это такая отвага, которая требует для своего проявления пространства, дали. В слове мужество — суровая необходимость, взвешенность наших действий. Мужество — от ума, от мужчинства.
Удаль, безусловно, предполагает риск собственной жизнью, храбрость. Но, вглядевшись в понятие «удаль», мы чувствуем, что это неполноценная храбрость. В ней есть самонакачка, опьянение. Если бы устраивались соревнования по мужеству, то удаль на эти соревнования нельзя было бы допускать, ибо удаль пришла на соревнование, хватив допинга.
Русское государство расширялось за счет удали. Защищалось за счет мужества. Бородино — это мужество. Завоевание Сибири — удаль.
Удаль — отвага, требующая пространства. Воздух пространства накачивает искусственной смелостью, пьянит. Опьяненному — жизнь копейка. Удаль — это паника, бегущая вперед. Удаль рубит налево и направо. Удаль — это ситуация, когда можно рубить, не задумываясь. Удаль — возможность рубить, все время удаляясь от места, где уже лежат порубленные тобой, чтобы не задумываться: «А правильно ли я рубил?»
Когда русского мужика пороли, он подсознательно накапливал в себе ярость удали: «Вот удалюсь куда-нибудь подальше и там такую удаль покажу!» Но иногда удалиться не успевал, и тогда — русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Тоже удаль.
Восстание декабристов, лихой бросок российских десантников в ночь с 11 на 12 июня 1999 года из Боснии в Косово, опередивших танковые колонны войск НАТО и взявших на несколько дней под свой контроль аэропорт Приштина, — это все та же удаль.
Курьер из рассказа С. Алексеева «Сторонись!», разыскивая фельдмаршала для передачи срочной депеши, мчась на санях, сшиб его в снег. Через три дня, вручая Суворову бумаги, получил от него в награду перстень:
— За что, ваше сиятельство?! — поразился курьер.
— За удаль!
Стоит офицер, ничего понять не может, а Суворов опять:
— Бери, бери. Получай! За удаль. За русскую душу. За молодечество.
Тот факт, что при всей своей лихости курьер не увидел Суворова под своим носом, а три дня носился по полям, никого не беспокоит.
Жизнь русского человека — это бунт. Он бунтует против чего-то, чего и сам не понимает, главное — умереть непокоренным. Больше всего это похоже на стремление удрать от хозяина и прожить хоть короткую жизнь, но собственную — и плевать, чем это попытка закончится.
Русский человек, подчиняясь в целом требованиям государства, за это присваивает себе право периодически отрываться — Николай Лесков в «Очарованном страннике» назвал это «выход»: напиться, проиграться, побуянить, дать выход той дурной энергии, которая у него накопилась. В европейских странах существует для этой цели более технологичный вариант — карнавалы.
Ричард Пайпс: Воля означала полную необузданность, право на буйство, гулянку, поджог. Она была абсолютно разрушительным понятием, актом мести по отношению к силам, которые извека терзают крестьянина.
Демократы считают, что главная проблема России — привлечь большинство населения к управлению. Реальность же такова, что большинство, придя к власти, разнесет страну в мелкие дребезги. Главная проблема страны — удерживать большинство в узде.
Виссарион Белинский: В понятии нашего народа свобода есть воля, а воля — озорничество. Не в парламент пошел бы освобожденный русский народ, а в кабак побежал бы он, пить вино, бить стекла и вешать дворян, которые бреют бороду и ходят в сюртуках, а не в зипунах.
В феврале 1917 года именно демократы с идеей народовластия оказались у руля государственного корабля и потеряли страну за восемь месяцев, отдав ее бандитам. А правление большинства — это не власть большевиков, это то, что существовало на территории страны в 1918–1920 годах в отсутствии центральной власти.
Вышеславцев Б.П.: Здесь ясно виден весь русский характер: несправедливость была, но реакция на нее совершенно неожиданна [не сообразна] и стихийна. Это не революция западноевропейская, с ее добыванием прав и борьбою за новый строй жизни, это стихийный нигилизм, мгновенно уничтожающий все, чему народная душа поклонялась, и сознающий притом свое преступление, совершаемое с «голью кабацкою». Это не есть восстановление нарушенной справедливости в мире, это есть «неприятие мира», в котором такая несправедливость существует. Такое «неприятие мира» есть и в русском горестном кутеже, и в русских юродивых и чудаках, и в нигилистическом отрицании культуры у Толстого, и, наконец, в коммунистическом нигилизме.
