кочегарка.
Пойди заяви ты, что я заболел,
И вахту, не кончив, бросаю,
Весь потом истек, от жары изнемог,
Работать нет сил, умираю!»
Товарищ ушел… Он лопату схватил,
Собравши последние силы,
Дверь топки привычным толчком отворил,
И пламя его озарило.
Лицо его, плечи, открытую грудь,
И пот с них катившийся градом,
О, если бы мог кто туда заглянуть —
Назвал кочегарку бы адом.
Окончив кидать, он напился воды,
Воды опресненной, нечистой.
С лица его падал пот, сажи следы,
Услышал он речь машиниста:
«Ты вахту, не кончив, не смеешь бросать,
Механик тобой недоволен;
Ты к доктору должен пойти и сказать.
Лекарство он даст, если болен!»
За поручни слабо хватаясь рукой,
По трапу наверх он взбирался;
Идти за лекарством в приемный покой
Не мог — от жары задыхался.
На палубу вышел… Сознанья уж нет.
В глазах у него помутилось…
Увидел на миг ослепительный свет…
Упал… Сердце больше не билось.
К нему подбежали с холодной водой
Пытясь привесь его в чувство.
Но доктор пришел и сказал им тогда:
— напрасно тут наше искусство.
Механик сказал: "Знаю я подлеца,
Он ловко умел притворяться!"
Толкнул он ногою под бок мертвеца,
Велел в кочегарку убраться.
"Не трогайте!" — в ужасе доктор сказал, —
"Он мертвый, уже остывает!"
Механик смущенный ему отвечал:
"А враг его душу не знает.
Я думал, что он мне бессовестно врет,
Он был не похож на больного
И если б я знал, что так скоро умрет,
На вахту б поставил другого".
Три дня в лазарете покойник лежал
В тельняшку матроса одетый
У него на груди крест из воска лежал [4]
Крест таял, жарою согретый.
Проститься с товарищем утром пришли
Матросы, друзья кочегара,
Последний подарок ему поднесли —
Колосник горелый и ржавый.
К ногам привязали ему колосник, [5]
Простынкою [6] труп обернули;
Пришел пароходный священник-старик,
И слезы у многих сверкнули.
Был чист, неподвижен в тот миг океан,
Как зеркало воды блестели;
Явилось начальство, пришел капитан,
И «Вечную память» пропели.
Доску приподняли дрожащей рукой,
И в саване тело скользнуло,
А пучине глубокой, безвестной морской
Навеки, плеснув, утонуло.
Напрасно старушка ждет сына домой, —
Ей скажут, она зарыдает…
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает.
Общеизвестна студенческая переделка песни с физико-математическим уклоном (с тысячей вариантов — отстаньте от меня, бывшие студенты, вас много со своей ностальгией, а я — один):
Раскинулось поле по модулю пять
В углах полиномы стояли
Товарищь не смог производную взять
Ему в деканате сказали:
Нельзя «на ура» матанализ сдавать,
Профессор тобой не доволен
Изволь теорему Коши доказать
Иль будешь из вуза уволен
А он у доски уж не в силах стоять
В глазах у него помутилось
Увидел стипендии тающий след —
Упал, сердце больше не билось
Три дня в деканате покойник лежал
В штаны Пифагора одетый
В зубах он зачетную книжку держал
Единственной тройкой согретый
А утром, лишь только раздался звонок,
Студента друзья навестили
Из векторов крест, из парабол венок
На чело его возложили
К ногам привязали тройной интеграл
И в матрицу труп обернули
И старый профессор над ним прочитал
Кхе-кхе, теорему Бернулли
Напрасно старушка ждет сына домой
В науке без жертв не бывает
А синуса график волна за волной
По оси абсцисс пробегает…
ссылаться не буду на всё это «На миг увидал он стипендии свет», ««К ногам привязали тройной интеграл и в матрицу труп робернули»). Но вот была и такая песня военнопленных, кстати:
Сижу в котловане, в большой глубине,
Раскинулся лагерь широко,
И сеток не видно конца.
Товарищ, мы едем далёко —
В немецко-чужие края.
Сижу я, судьбу проклиная.
Я пленно-советский в немецкой стране,
Тюремную жизнь начинаю.
Нагайки и пули здесь были в ходу,
Они нас кормили и грели
В дождливые ночи, промокши насквозь,
Сидя без сапог и шинели.
Однажды был загнан я в котлован,
Лошадка к нам в руки попала.
Упала лошадка с большой высоты
И вмиг по кусочку пропала.
Как хищные звери, терзали коня,
Топтали друг друга ногами.
И что получилось у нас в темноте!
Ракеты над нами сверкали.
Прощайте, родные, прощайте, друзья!
К победе мы вас призываем,
Мы счастья желаем всем вам, старикам,
И с этим сейчас умираем.
Извините, если кого обидел.
27 марта 2012
История про то, что два раза не вставать
Я продолжу свой курс в помощь застольному русскому пению. Надо, что ли, основать общество — как чудно звучит "Общество застольного русского пения". Буду там председателем, будем издавать сборники и обучать баянистов… Потом, правда мой секретарь Мигль проворуется и оставит меня наедине с сейфом, стыдливо приоткрывшем дверцу…
Но ладно: Вот Владимир Лакшин пишет о Твардовском (я как-то писал статью к юбилею Твардовского и всё хотел написать о Твардовском нетрезвом, причём написать трагично и уважительно — это как раз легко. Это "скандалы-интриги-расследования" писать трудно. А вот "Хмельной Твардовский" написать легко, как водка после бани — потому что по любви всё просто. Но заказчики мои были люди приличные и расстраивать их я не стал. Но по сей день остаюсь в
