— Да… Но родился в Турции. И дети мои здесь родились…
— Не имеет значения. Вы уедете. Ферма ваша?
— Моя…
— Чем вы это подтвердите?
— Вам любой скажет… Я купил ее десять лет назад у такого-то.
— Где теперь такой-то?
— Умер.
— А документы?
— За войну мою ферму три раза грабили, а документы все сгорели. Да я и читать не умею.
— Все равно, вот вам билет на пароход.
Пароходы эти были так переполнены, что напоминали муравейники. На борту можно было увидеть все что угодно: колыбели, платяные шкафы, коров, собак, попугаев, больных, умирающих, раненых; все вперемешку — и дети, ищущие родителей, и матери, перепутавшие младенцев.
Куда они все ехали? Они и сами не знали. Они покорились судьбе; те из них, кто оказывался похитрей, уже скупали за бумажные деньги старинные украшения или перекупали выданные правительством ордера на приобретение новых земельных участков.
Все это продолжалось месяцы и годы.
После этого удивляет ли вас, что, не найдя работы в Афинах и Констанце, эти люди увязывали свой жалкий скарб, брали с собой свои скудные гроши и садились на любой пароход, отплывающий в края, где, по слухам, жизнь была не так дорога?.
После этого удивляет ли вас та покорность, с которой они, сгрудившись на палубе, позволяли элегантным пассажирам первых классов щелкать фотоаппаратами и глазеть на себя в бинокли?
Сотрудница таможни пощупала ваше платье, мадам, чтобы убедиться, что вы не скрываете никаких подозрительных предметов?
А знаете, что сделают с ними, когда корабль придет в Южную Америку? Их построят в шеренгу вдоль пирса и прикажут раздеваться. Когда же они останутся в чем мать родила, принесут пожарные насосы и окатят их водой, чтобы смыть паразитов, а одежду и всю кладь тем временем обработают в автоклаве.
Но разве они отчаиваются? Многие из тех, кто прибыл таким образом в Америку, впоследствии прославились; знаете ли вы, дорогая мадам, что через все это прошел сам Рудольф Валентино[34]?
В четвертом классе, точь-в-точь как в океане, бывают свои приливы, изучив которые можно в известном смысле узнать температуру в мире.
Путешествуя по Польше, Греции или Италии, вы еще увидите там рядом с вокзалом лавчонки, где ничего не продается; вывески на них гласят: «Бюро эмиграции».
Еще несколько лет тому назад там можно было запродаться на определенный срок и по определенной цене. Объявлялось, где имеется спрос. Набирались партии рабочих. Одна на рудники на Севере Франции. Другая в Англию. Третья в Бельгию. Четвертая в Соединенные Штаты.
Людей перевозили стадами, четвертым классом; о них заботился специальный надсмотрщик. По приезде их ждали бараки, пустыри и какой-нибудь завод, где они начинали трудиться уже на следующий день.
Теперь бюро эмиграции стоят с заколоченными окнами. На пароходах, прибывающих из Турции, Греции, Италии, четвертый класс пустует или почти пустует.
Прилив схлынул, и теперь в Соединенных Штатах открылись офисы по репатриации.
Фактически теперь становится все больше пассажиров четвертого класса, путешествующих в обратном направлении.
Богаче они стали? Или беднее? Ответить мудрено. Во всяком случае, печальней: ведь уезжая в дальние края, всегда на что-то надеешься.
А они из страны, где царит безработица, возвращаются в страну, где царит голод. Вдобавок, эмигрируя, они похвалялись у себя в деревне, что едут наживать деньги!
И все-таки они поют. Вечером, когда в салоне первого класса танцуют, перегнитесь через поручни — и вместо дрянного джаза вы услышите тоскливые старинные песни, напоминание о родном клочке земли.
Люди лежат вповалку на палубе, обратив лица к звездам, и убаюкивают себя, пока не заснут. Лежат бок о бок, по-братски; этот положил голову на плечо соседу, эти делят на двоих одеяло, а здесь трое курят по кругу одну сигарету, и так продолжается, пока не раздастся команда кафеджи:
— А теперь заткнитесь!
И это понятно всем.
Четвертые классы еще сохраняются на юге Средиземноморья, на пароходах, идущих в Каир, Тунис, Марокко, Алжир.
Здесь меньше белых. Но вы встретите здесь всех торговцев коврами, которые пристают к вам в Париже на террасах кафе.
Они везут свой товар. Ни на минуту с ним не расстаются, потому что знают друг друга как облупленных.
У них идет игра. Играют на полученную выручку или на то, что собираются выручить. Иногда потом затевают драки в тени мостика, и кафеджи, заботясь о покое остальных пассажиров, железной рукой наводит порядок.
Еще более живописен четвертый класс в Экваториальной Африке — и на востоке, и на западе.
Все то же вечное стадо, которое куда-то везут…
Помню одно плавание из Матади в Бордо. На пароход погрузили две сотни китайцев; я не понимал, что они делали здесь, на экваторе.
— Работали на строительстве небезызвестной железной дороги в Пуэнт-Нуар, — пояснили мне. — Сперва в качестве чернорабочих попробовали использовать туземцев, но негры слишком быстро умирали. Тогда отправились на Дальний Восток за китайцами и аннамитами. Эти работали два года.
— Тоже умирали?
— Больше половины выжили, и теперь их везут домой. Они были очень аккуратны, очень вежливы. Утром выходили голые на палубу и мылись под душем. Потом старательно стирали белье, стряпали.
На той же палубе ехало человек сто негров — и полуголых жителей джунглей, и городских, одетых по-европейски.
Но желтые сторонились их и поглядывали на них с некоторым презрением.
Кафеджи объяснил мне:
— Знаете, ведь у них полно денег. Их заставили сдать все деньги в судовой сейф, чтобы они не играли. Они же чудовищно азартны, а кончается это всегда кровопролитием.
— Сколько у них денег?
— Примерно пятьсот тысяч франков. Больше двух тысяч франков на человека. Но у некоторых уже ничего не осталось, а у других — тысяч по двадцать, а то и по тридцать…
— Откуда?
— Выиграли…
В первый же вечер один из желтокожих отсутствовал; мне сказали, что он в лазарете. Назавтра, на рассвете, я вышел на палубу и присутствовал при краткой церемонии. В море опускали деревянный ящик.
Что произошло? Вероятно, виной тому чья-то неловкость. Как бы то ни было, едва коснувшись воды, гроб развалился.
А в десять утра пассажиры и пассажирки первого класса судачили о случившемся. Я ничего не выдумываю. Одна молоденькая американка воскликнула:
— Подумать только, а я все пропустила! Какой был бы снимок!
Потом у нее еще не раз была возможность делать подобные снимки, потому что чуть не ежедневно умирал хотя бы один из китайцев. Но капитан, будучи человеком осмотрительным, распорядился бросать трупы в море по ночам во избежание нездорового любопытства, а может быть, и паники.
Потому что мы вскоре удалились из тех мест, где свирепствует желтая лихорадка. Не знаю, какой диагноз писали теперь в свидетельствах о смерти, но знаю, что судовой врач всячески избегал этой темы.
Корабельные власти думали, что забрали у китайцев все деньги. Их ведь обыскали. Но кафеджи придерживался другого мнения. И он оказался прав.
Как-то ночью администрация совершила набег на нижнюю палубу, где теснились желтые пассажиры, и обнаружила, что у них вовсю идет игра, причем расплачиваются они не мелочью, а сотенными и тысячными купюрами.
Имею ли я право подверстать следующий случай к историям о четвертом классе? Ведь речь пойдет о грузовом судне. Так или иначе здесь мы опять столкнемся с человеческим стадом.
Было это в прошлом году где-то в Габоне. Я оказался единственным пассажиром на борту грузового судна; капитан сообщил мне, что мы идем курсом на Порт-Жантиль за грузом черного дерева.
Я понял, в чем дело, только когда мы уже были в порту. Вниз по реке спустились баржи. Они плыли два или три дня сквозь девственный лес; на каждой барже теснились десятки негров и негритянок.
Спешу предупредить, что речь не о работорговле. Когда какому-нибудь функционеру понадобятся чернорабочие, он отправляется подальше в джунгли, сообщает о своей нужде туземному вождю и просит у него, к примеру, двести рабочих.
Все по закону. Существует тариф, туземцы подписывают контракт сроком от года до трех лет.
Только не спрашивайте меня, не прикарманивает ли туземный вождь большую часть денег и не заставляет ли силком наниматься своих подданных, которым больше было бы по душе остаться в деревне. Это его дело, не правда ли?
Вернемся к нашей истории. Там было около двухсот негров, мужчин и женщин, и те и другие уродливые, грязные, голые. Их согнали в кучу на пристани в ожидании погрузки; помню, что некоторые из них курили, и вместо трубок у них были тростинки, к которым были прилажены старые консервные банки.
Эти люди никогда не видели моря. Не видели ни кирпичных домов, ни автомобилей. Пугливые, как звери, они сбились в кучу и смотрели вокруг изумленными глазами.
