Связь стихотворений «побежденного учителя» и «победителя-ученика» в особых доказательствах не нуждается: переходящие эпитеты (песня пелась «дружно, громко» — «Звучно с лодок раздаются /Песни дружные гребцов»), переходящие темы («шведу/ Русский путь загородил»; «русский штык» — «Иль в отъятый край у шведа…», «Русский штык иль русский флаг»), переходящие имена («во дни Екатерины» — «Родила ль Екатерина…»), не говоря уж о близости ритмического рисунка четырехстопного хорея, пронизанности русскими мотивами и пафосом сердечности («по всем сердцам ударь» — «светел сердцем»). Также не нуждается в доказательствах и контрастность «творческих намерений».
Единство и противоположность, родство и контраст, осуществляемые друг через друга — вот самоочевидный смысл пушкинской «реминисценции», работающей на раскрытие подтекста через контекст наравне с иными средствами, о которых речь шла выше. Но реминисценцией этой все отнюдь не ограничивается. Как смысл «Пира…» не сводится к сиюминутной полемике (она лишь «заземляет» его), так не исчерпываются и поэтические параллели антиномической парой «Многолетие» Жуковского — «Пир…» Пушкина. То, о чем пойдет речь ниже, — многократное отражение друг в друге целого ряда стихотворений, — само собою наводит на сравнение с системой зеркал в лабиринте, незаметно передающих по цепочке дневной свет и внезапно конденсирующих его в самой удаленной от источника освещения «точке».
* * *
За три года до стихотворения Жуковского в альманахе «Северные Цветы» за 1832 год появилась вариация на тему идиллии, «Пастуший рог в Петербурге», автор которой — также участник первого тома «Современника» (где помещена его статья «О рифме») барон Е. Ф. Розен впоследствии (в 1833-м) писал С. П. Шевыреву: «Сказать правду, я сам не дорожил этой пиесой(…) Но покойный Гнедич и Пушкин надоумили меня, что она выше обыкновенного». Видимо, «надоумливая», последний не был вполне бескорыстен. В «Роге пастушьем…» как бы происходит эманация пушкинского стиля: а это значит, что, подражая Пушкину, Розен невольно давал ему повод относиться к этому тексту как к не вполне чужому, как к отдаленному черновику собственных будущих творений. И Пушкин предоставленной ему возможностью воспользовался. Стихотворение Розена, также выдержанное в открытом хореическом четырехстопнике, говорит о свежем голосе пастушьего рога, который вольно ворвался в чинную глушь «столицы пышной скуки» и пробудил человеческое начало в сердцах, лишенных теплоты.
(…) Будто старые мы други,
В детстве слившие сердца.
Оппозиция «частное, сердечное» — «государственное, жестокое» переведена, у Пушкина в иной план («государственное» как «сердечное» и «сердечное» как «государственное»), но наметки будущего лирического сюжета здесь ужё налицо. Дальше они усиливаются: «Милый отзыв деревенский,/ Звук сердечной простоты», «Ты любви волшебный клик» (ср. у Пушкина: «Отчего пальба и клики…»). Наконец, пройдя через систему вопросительно-отрицательных перечислений, полностью совпадающих с пушкинской синтаксической структурой (хотя, как увидим, не обязательно напрямую с нею связанных):
Рог пастуший, рог пастуший!
Молви: внемлют ли тебе
Эти суетные души —
Недруг каждая себе?
Нет! растленные развратом (…) —
«пиеса» Розена впрямую выходит к смысловому итогу, предельно близкому пушкинской поэтической идее:
Некий тайный глас, быть может,
Укоризной прозвуча,
Совесть спящую встревожит
В бедном сердце богача,—
И природы клик утешный
Иногда раздастся там,
Как в столице многогрешной
Рог пастуший по утрам.
Итак, уже два стихотворения, созданные в пушкинском поэтическом кругу, должны мысленно проецироваться нами в пространство «Пира…», вплетаться в его многоголосье, оркеструя его живой музыкой культурной традиции и своей смысловой разноречивостью (при одинаковой установке на простоту и сердечность) раздвигая его содержательные границы. Прочитанный сквозь призму сопряженных с ним произведений, «Пир…» раскрывается одновременно навстречу и актуальной политической реплике, и общегуманистическому, дружескому высказыванию, и одическому началу, и — вариации на тему идиллии, умножая одно на другое и получая в результате нечто третье, гораздо более глубокое.
Значит, суть отличия «обычных» средств монтажа текста и контекста от принципиального, нераздельного «обручения» разных стихотворений разных авторов, — в этом? В большей глубине, большей гибкости?
Нет, не только. И обращение к следующей «параллели» несколько приближает нас к ответу.
Еще один автор «Современника» — правда, не первого тома — Лукьян Федорович Якубович, начинавший свой путь в литературе с пушкинского благословения, принимавший участие в «Литературной газете», напечатавший в «Северных Цветах» на 1832 год шесть стихотворений (возможно, отобранных Пушкиным), в № 4 «Библиотеки для чтения» за 1835 год поместил стихотворное описание «Старого русского замка». На связь с пушкинским стихотворением в — «Старом русском замке» косвенно указывают лишь близкие стилистические формулы, схожая топика (Нарова — Нева; «пощадили старика» — «Стали в строй пред стариком»; «Шведских ядер на стенах» — «Иль в отъятый край у шведа…»).
Но зато многое, очень многое указывает на связь с думой К. Ф. Рылеева «Петр Великой в Острогожске» (1823) — одной из немногих, получивших пушкинское одобрение. Сравним:
…Где волной сребряно-шумной
Бьет Нарова о гранит(…)
На горе есть замок древний.
Меч и времени рука,
Истребив окрест деревни,
Пощадили старика.
Старец, что ты мрачен ныне?
Вкруг тебя кипит народ,
И, как прежде, по ложбине
Речка светлая течет (…)
Это — Якубович.
А это — Рылеев:
Где герою вождь свирепой
Клясться в искренности смел?
Там, где волны Острогощи
В Сосну тихую влились, (…)
Где плененный славы звуком.
Поседевший в битвах дед
Завещал кипящим внукам
Жажду волн и побед; (…)
Где, в стране благословенной,
Потонул в глуши садов
Городок уединенный
Острогожских казаков.
Перечитаем также еще раз финал розеновского «Рога пастушьего…», сравним его с финалом думы — и убедимся, что имеем дело не с абстрактной памятью жанра или условной памятью стиля, но с вполне конкретной памятью текста, доказывающей что «Петр Великий в Острогожске» в 30-е годы был на слуху, и, следовательно, пушкинский круг легко мог дешифровать стилевую отсылку к заключительным строфам думы (а именно их Пушкин считал «чрезвычайно оригинальными»), содержащуюся в «Пире…». Не говоря уже о тематическом и ритмическом единстве, сами события, воссозданные в двух стихотворениях, «преподносятся» зачастую с помощью одних и тех же слов (у Рылеева: «Где плененный славы звуком, /Поседевший в битвах дед/Завещал кипящим внукам /Жажду воли и побед…»). Да и само слово «городок» могло достаться Пушкину по наследству от Рылеева[71].
Тут с необходимостью следует возвращение к параллелям с Жуковским. Перекрестно соединяя в «Пире…» (с посреднической помощью отсылки к стихам поэтов своего круга) придворный текст с произведением казненного поэта, обнаруживая их невольное родство и парадоксальную совместимость (при абсолютной чуждости и несоединимости), Пушкин одновременно и углублял полемический смысл своего высказывания[72], и снимал полемическое напряжение, гасил в «дружеском» литературном контексте взрывоопасное столкновение тем, разработанных его товарищами и оппонентами — Жуковским и Рылеевым. При этом он решил сразу несколько дополнительных задач: вывел свою позицию из-под перекрестного огня и «официальной», и «революционной» идеологии, не представ ни «соглашателем», ни «либералом», ни «бунтовщиком» и обеспечив себе равноудаленное, но не равное по окраске (к Рылееву — сочувственное, к Николаю — подначивающее) положение. Он как бы расколол текст, раздвоил его звук, заставив и одически-обличительно греметь в дворцовой зале, и пронзительно, лирически негромко звучать в гостиной, где собраны только «свои», причем все — родные: убиенный декабрист, придворный романтик, второстепенный поэт-«пушкинеанец»… Они говорят, спорят, вступают в конфликт и вновь примиряются, и разговор их — о русской истории в ее отношении к судьбе «частного человека», о частном человеке в его отношении к государству, о монархе в его отношении к истории и человечности; и то, что не сказано словами, дополняется знанием реальных обстоятельств жизни каждого из участников диалога, ясным представлением о степени их удаленности или приближенности к престолу.
