Владимир Бушин - И всё им неймётся!

А Жуков? Он дважды «был в опале». Но что та­кое опала? Меншиков в Березове, Суворов в Кон- чанском, Сахаров в Горьком — вот опала. А Жу­ков всё это время, шесть лет, оставался на высоких должностях командующего сперва Одесским, потом Уральским военными округами. И не лишали его ни самых высоких званий, ни больших наград, ни тем более — «имений». А по прошествии этого срока на XIX съезде партии в октябре 1952 года по пред­ложению Сталина он снова был избран кандидатом в члены ЦК.

Второй раз уже из членов Президиума ЦК и с должности министра обороны Жукова выпер Хру­щёв. Это произошло в октябре 1957 года. Марша­лу было 60 лет, всего на год старше Помпея, но это далеко не конечные его дни. Он скончался 18 июня 1974 года. Отпущенные ему годы маршал прожил вовсе не «глухо». Встречался с боевыми друзьями, с писателями, журналистами (Симонов, Долматов­ский, Ржевская...), участвовал в создании фильмов о войне, работал над книгой «Воспоминания и раз­мышления», которая вышла в 1969 году тиражом в 600 тысяч экземпляров и вскоре была многократно переиздана ещё большими тиражами. А вспомним его хотя бы в президиуме торжественного заседания, посвященного 25-летию Победы, что проходило во Дворце съездов...

Наконец, ведь Ганнибал не заставил Рим подписать безоговорочную капитуляцию. Дело вышло совсем на­оборот: после ряда блестящих побед он в конце концов был жестоко разбит при Заме, бежал аж в Армению, потом в Вифинию, и там, опасаясь выдачи, отравился. И Помпею не довелось сурово повелеть Цезарю, как Жуков — Кейтелю: «Прошу подойти к столу и под­писать акт о безоговорочной капитуляции». О, нет! После некоторого успеха Помпей был разбит и тоже бежал и, как уже сказано, бежал навстречу смерти. Ну, в самом деле, как можно полководца-победителя вен­чать недолгими лаврами разбитых и даже убитых или покончивший с собой полководцев!

Словом, на сей раз увлечение поэта древностью приходится признать неуместным, никак не соответ­ствующим теме, но дело не только в этом. Читаем его псалом дальше:

Откуда взял, что тупей? Какие данные? Кто ска­зал? Что, наша «катюша» была «тупее», чем немец­кий шестиствольный миномёт? То-то они всю войну пытались её перенять. Или наш танк Т-34, который тоже безуспешно пытались перенять, «тупее» их T-IV? А что «острее» могли немцы противопоста­вить 36 тысячам наших штурмовиков Ил-2? Словом, перед нами всего лишь стихотворный вариант из­вестного иерихонского вопля: «Мы немцев трупами забросали!»

И если бы этим дело и ограничилось. Так нет же, ещё и такое донеслось из Америки о маршале Жу­кове:

Он! Не враг проливал кровь наших солдат, а наш собственный полководец, ну, конечно, заодно с Ро­коссовским и другими. Да одна эта мысль в Сток­гольме стоит Нобелевской.

Поэту ясно, что не горевал. Он уверен, что, ко­нечно, не вспомнил. Ведь вот же сподобился преста­виться на белой кроватке, а они как... Тут никакого провала в стихотворении нет.

Вот как: поэт отправил их в «адскую область» — и полководца, и всех, чью кровь, по его разумению, тот пролил в Великой Отечественной войне. Ничего другого они в глазах возвышенного нобелиата не за­служили. И этим убитым им и встреченным в аду:

Что он ответит? «Я воевал».

Жалкая отговорка. И нет ему прощения, и место его только в аду. Вот так же недавно и Леонид Гозман поместил в аду Сталина, да ещё рядом с Гитлером, главной жертвой культа личности и незаконных ре­прессий. И ещё:

Последние две строки компашкой помянутого Л.Гозмана цитируются то и дело, как непререкаемый нобелевский аргумент. Это для шакалов демократии сахарная косточка. Но сам Гозман не процитировал их и на подобное заявление всё-таки не решился, он сузил вопрос, заявил, что наши пленные, освобож­дённые из немецких лагерей, тут же попадали в лаге­ря советские, ну, и потому, конечно, они «возвраща­лись в страхе». Это тоже повторяется многократно. Отвечая Гозману, я назвал много имён писателей, которые были в плену, но после войны плен не по­влиял на их жизнь, не помешал им: они поступали в столичные «престижные» вузы, издавали книги, по их книгам ставили фильмы, они занимали в Союзе писателей высокие посты, получали ордена, Сталин­ские и Государственные премии. Ещё я писал, что могу привести гораздо более широкие сведения, чем о своих знакомых. Так вот...

На 20 октября 1944 года, т.е. за полгода до оконча­ния войны, проверочные спецлагеря прошли 354592 бывших военнопленных. Из них 249592 человека, то есть подавляющее большинство, были возвращены в армию, 36630 направлены на работу в промышлен­ность и только 11556 человек или 3,81% были аре­стованы (И.Пыхалов. Время Сталина. JL, 2001. С. 67). Вот лишь у этих четырёх неполных процентов и были основания для страха. Выдавать настроение этой доли за настроение всех, значить врать с превы­шением лжи над правдов в 25 раз. Словом, и на этот раз строки Бродского это поэтически оформленная клевета. И наконец:

Ну, без Леты он не мог, в другом случае — без Стикса, Харона и т.п.:

Прахоря, по-блатному, сапоги, только принято писать не «пра», а «прохаря» (Словарь лагерного жаргона. М., 1992. С. 199). Но при чём они здесь? И к чему в стихотворении скорбного рода мотивчик «блатной музыки»? Какая-то несообразность. «Эти слова», т.е. стихи, поэзия — главное в Бродском, а сапоги для Жукова — всего лишь деталь обмунди­рования. Как можно ставить их в один ряд? И каков общий смысл этих строк? Мол, всё будет забыто. Sic transit gloria mundi. Но это же по меньшей мере опять очень странно в стихотворении, написанном вроде бы с целью воздать должное великому человеку и восславить его.

Для Пушкина фельдмаршал Кутузов был живым вдохновением:

Конечно, «эти слова» Лета поглотит, и довольно быстро, но слава маршала Жукова жива до тех пор, пока жив хоть один русский.

Возможно, и на этот раз мои рассуждения об Ио­сифе Бродском кому-то покажутся суровыми. Что делать! Ведь он и сам в иных случаях не склонен был к любезностям. Так, в помянутой беседе с журнали­стом В.Пимоновым тот спросил поэта, что он думает о романе Анатолия Рыбакова «Дети Арбата».

« — А что я могу думать о макулатуре? — не за­думываясь ответил Бродский.

— Но ведь эта книга пользуется фантастической популярностью.

— А разве редко макулатура пользуется популяр­ностью? — ответил поэт» (Русская мысль №3743,23 сентября 1988 г.).

Наконец-то!.. Ликуйте, православные!.. Наконец- то Александр Солженицын получил то, что давным- давно заслужил - похвальное слово Эдварда Радзин- ского, самого могучего сотрясателя эфира СНГ. Его вдохновенное слово, время от времени ещё украшае­мое то ангельскими улыбками, то сатанинским по­хихикиванием, целый час грохотало по российскому телевидению в воскресение 13 апреля, в день памяти священномученика и чудотворца Ипатия. Этот день был выбран, конечно, неспроста. Ведь Александр Исаевич тоже мученик и чудотворец, в чём читатель от части сможет убедиться из текста предлагаемой ниже статьи.

Нельзя, однако, не заметить, что своё прекрасное слово Радзинский мог бы обнародовать пораньше. Например, еще в 1962 г., когда в «Новом мире» была напечатана первая повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Увы, Эдвард не сделал это­го: у него болел живот. Мог бы в мае 1967 г. вместе с отцом-сценаристом, ещё пребывавшим тогда в до­бром здравии, присоединиться к 72-м литераторам Москвы, которые подписали заявление, где предла­гали обсудить на предстоявшем в те дни Четвёртом съезде писателей СССР весьма неординарные сооб­ражения Солженицына о цензуре. Увы, ни отец, ни сын не присоединились к собратьям: им помешала их потомственная еврейская скромность, и к тому же тряслись поджилки. Вскоре отца не стало, но Радзинский-младший мог бы и один выйти с гнев­ным словом протеста на Красную площадь в февра­ле 1972 г., когда Солженицына выставили из СССР. Увы, он не вышел на площадь: была ветреная пого­да. Мог в 1987 г. присоединиться к большой группе литераторов, требовавших со страниц «Книжного обозрения» вернуть Солженицыну советское граж­данство. Увы, Радзинский не присоединился: ему не разрешила мама Розалинда Гавриловна. 27 мая 1994 г. мог бы прилететь во Владивосток, чтобы привет­ствовать и облобызать там своего кумира, который в тот день явился туда из-за океана. Увы, Радзинский во Владивосток не нагрянул: была нелётная погода. Месяца полтора спустя мог бы прискакать на Казан­ский вокзал, чтобы хоть тут, в Москве, вместе с Луж­ковым обнять колени пророка. Увы, Радзинский не прискакал: в тот день моросил дождик.