Ведущий (подчеркнуто двусмысленно). В этом отношении наша любовь взаимна. Никто никого здесь убедить не может, потому что в искусстве критерии есть, но самое главное — эмоциональное восприятие. И если нечто на сердце не ложится, то как ни объясняй, все равно не ляжет. Или, наоборот, ляжет, вопреки всяким критериям. На той же биеннале многое у меня вызывало недоумение: почему я должен радоваться видео-арту, где изображаются совокупляющиеся человечки или переворачивающийся Ленин? с другой стороны, я выходил в город, видел какие-то арт-объекты, встроенные в метро, и метро благодаря им начинало преображаться. За это, по крайней мере, спасибо. И надеюсь, что одни стратегии в области современного искусства не приведут к вымыванию других. Потому что главный все равно, нравится это или не нравится, зритель. Он должен иметь право выбрать из разного набора.
Кулик (с любовью). Но 20 тысяч членов союза художников должны исчезнуть.
Ведущий. Меня не интересуют 20 тысяч членов. Меня интересуют десятки миллионов зрителей. Они важнее.
Занавес
Есть темы, которые сами по себе устаревают быстро (например, подведение итогов уходящего года в культуре). Но остаются яркие, как вспышка, фрагменты, которые живут своей собственной жизнью. Один из них — ниже. Олег Табаков иронически, как и положено большому режиссеру, отозвался о театральных критиках и их симпатиях к современному западному театру, особенно немецкому. Естественно, театральный критик Марина Давыдова на это не могла не отреагировать. Андрей Макаревич и Василий Аксенов мягко поучаствовали в споре.
Ненавидите ли вы немецкий театр так, как не люблю его я?
Монолог великого артиста
В роли Олега Табакова: Олег Табаков. Участвуют: Марина Давыдова, Василий Аксенов, Андрей Макаревич
Давыдова (возражая Табакову). Я, собственно, и являюсь таким активным пропагандистом немецкого…
Табаков (весело перебивая). Я это только потому сказал, что я увидел тебя, только и всего.
Давыдова. …немецкого современного театра. И искренне полагаю, что это самый интересный театр в Европе сегодня; он задает тон вообще европейской театральной жизни. Что же касается русского театра, то у нас, слава богу, до сих пор живут и работают Петр Фоменко, Лев Додин, Кама Гинкас, Анатолий Васильев; я глубоко уважаю Олега Павловича Табакова лично и возглавляемый им Московский Художественный театр. Но если мы будем говорить не о каких-то высоких достижениях русского театрального искусства, а о русском театре как о социокультурном организме, то следует признать, что он переживает кризис. Я попробую даже перечислить признаки. Во-первых, так называемый репертуарный театр, о возможной гибели которого вследствие всяких бюджетных преобразований говорят театральные деятели, в подавляющем большинстве превращается в самую что ни на есть пошлую антрепризу, производящую низкопробный театральный продукт. Причем за счет государственных дотаций. Олег Палыч, как говорится, писатель, а не читатель, да, он редко в театр ходит, и… (Табаков, почти обиженно. Нет, хожу!) Ходите?
Табаков. Хожу.
Давыдова. А вы сходите на премьеру Театра Сатиры «Нам все еще смешно», а после этого мы с Вами поговорим. Ко мне приезжала моя подруга из Польши, мы пошли с ней на одну из премьер вот в такой репертуарный театр, и я ее потом спросила: возможно ли увидеть такую разлюли-малину в польском респектабельном репертуарном театре? Она сказала, нет, это совершенно невозможно, такого у нас вообще нет. Следствием этих малосимпатичных процессов стало то, что интеллигентные люди все реже и реже ходят в театр. И наконец, немецкий театр, даже в каких-то низких своих проявлениях, не очень интересных — всегда отражает реальные жизненные процессы, там всегда есть прямая связь между сценой и залом. А русский театр чаще всего существует в каком-то таком тихом, бесшумном безвременьи. Не очень понятно, почему то, что происходит на сцене, должно меня как зрителя задевать? Что, собственно, мне хотят со сцены сообщить? Вот прежде это было понятно. Спектакли Товстоногова, Эфроса, они были непосредственно с жизнью связаны.
В разговор включается Андрей Макаревич
Макаревич. Вообще удивительное дело. Недавно, после одной премьеры в Москве Саша Градский сказал удивительно точную вещь. Все здорово, артисты хорошие, декорации замечательные — жалеть некого. Не цепляет тебя то, что происходит. Хотя о таких технических возможностях, таких декорациях двадцать лет назад мечтать было нельзя.
Табаков. Нет, не могу разделить пристрастия Марины, хотя с интересом читаю ее, и, не будь ее публикаций, да не поехал бы я в Германию, смотреть ихний театр. Но скопил денег, поехал. Прихожу, заплатил… нет, вру, по сниженной цене дали, но хорошее место. Интеллигентный театр, «Шаубюне» ам Ленинер платц, значит, на площади Ленина. «Огнеликий» называется пьеска. Один тинейджер и другой тинейджер как-то пытаются образовывать друг друга в «науке страсти нежной». Она его образовывает, а он пользуется этими… (Ведущий. Наработками.) …да, услугами. Но недолго длилось это счастье. Появился очень крупного размера владелец сильной машины мотоцикл, красавец, нордический характер, белые волосики разложены так вот, кожа белая-белая, вся сетка, значит, венозно-артериальных сосудов видна, не загорал, наверное, никогда. Он появился — и она отказала братку, стала баловаться с мотоциклистом. (Василий Аксенов. Захватывающая такая, очень современная тема.) Имеются папа и мама, мещанского, кляйне-бюргерского ума и нравственности, ну просто, майне гроссе идиотен, даже на них как-то и всерьез смотреть не надо. Но мама, будучи недовольна практическими действиями дочки и сына, выходит на сцену и начинает умываться. Сначала умыла шейку, потом сбросила верхнюю одежду, под мышками умыла, потом сбросила все — промежность свою промыла, значит, и в этом состоянии продолжает детей поучать… А женщина после пятидесяти пяти, оплывшая, ну сами понимаете, никак не способствует усвоению нравственной, понимаете, программы, имеющей отношение к сегодняшней действительности в Федеративной Республике Германии.
А дальше — вразнос пошло! Парень, недовольный поучениями, а также изменой сеструхи, сжег сначала школу. Потом он так долго смотрел на пожар, дело рук своих, что обжег сильно лицо свое, мамка намазала его белым кремом, и он медленно-медленно, долго оплывал с этим белым кремом, лицо у него в топленое масло превращалось… И дальше, ребята, пошло совсем нехорошо. Дальше на сцену вышел парень без мотоцикла, прикрываясь полиэтиленовым темного цвета мешком, и говорит: что ж он делает, он мою одежду почти всю сжег!
Аксенов (сквозь слезы от смеха). И все это ты понимал сам, да?
Табаков, несколько даже обиженно. А как ты думаешь? Потом отбросил он полиэтилен и остался ню, такой вот грандиозус вульгарис… И дальше, ребята, стал дергать себя за гениталии. Дергает и дергает. Безо всякого на то повода! Дергает! Потом, когда… (стихийные аплодисменты)…когда закончил дергать — ушел, видать, от стыда со сцены. Дальше закончилось совсем гиньольно. Папка с мамкой, мещане, кляйне-бюргеры, заснули вечерком, а Танечка и Ванечка в этую самую спаленку с молотком. Сначала бил-бил сынок по головам папку с мамкой, бил-бил — не добил. Подошла сеструха и закончила процесс этот. Добила.
Я понимаю, что я комический артист и высмеять могу кого угодно… Но, как бы вам сказать, после такого думаешь: нет, Запад есть Запад, Восток есть Восток. Такие срыгивания немецкого экспрессионизма двадцатых годов у нас не пройдут, и слава Богу.
Аксенов. И как вела себя публика?
Табаков. Я бы так сказал: серьезно. То есть не свистели и… (Ведущий. Значит, задевало за живое?) Видимо… И это, ребята, был не самый худший спектакль. А вот когда по Лессингу, по «Эмилии Галотти» прошлись…
Давыдова. Да, прекрасный спектакль, один из лучших… Прекрасный спектакль!
Табаков. А-а-а-а-а-а… Тогда рассказываю, тогда рассказываю! На сцене беспредметное пространство, две стены, и там делеко-далеко дверца, и оттуда долго, секунд сорок, идет человек. Подходит к рампе и начинает кривляться; когда в школе-студии кто-то из нас так играл, то Василий Иосифович Топорков говорил: «артист-ражист»… И такое длится, простите меня, час пятьдесят без перерыва… Немец, когда заплочено, не позволит изгадить себе вечер. Он досидит до конца и уйдет с каким-то содержанием. А меня никак не достигали эти экзерсисы. Я сидел и все думал: кто ж вас так плохо учит играть-то? Что ж вы кривляетесь? Ну, словечка в простоте не скажете — все с ужимкой! Я-то, в отличие от них, умею и так, что позволяю себе редко, а умею по-другому, да еще других учу, чтоб по-другому, и у меня получается иногда. И вот различие нашего подхода к предмету, который называется «театр». То, что я делаю, это вроде как бы все-таки просветительская деятельность, временами успешная, временами менее успешная; развлекая, как говорится, дидактику допускаем, и большего смысла для театра я не вижу. (Аплодисменты.)
