— Вы (это относилось к редакции) еще не читали.
Кивнул на Сорокина:
— Вот он хорошо написал: “Я не жена. Обманывать не надо…”.
— Я знаю стихи Александра Дмитриевича.
— Эта строчка у него самая лучшая.
Мы закурили. Необычным было и сравнительно долгое молчание при госте нашего говорливого Сорокина.
— Вы надолго в Борисоглебск?
— Да вот, как он выпроводит, так и удалюсь. А с его давлением и не поговоришь толком. Чуть пропустим — и он к рыбкам своим, на боковую.
И вдруг Прасолов обратился ко мне.
— Слушай! У тебя там (я сразу понял — в газете) уже есть материал?
— На машинку отдать надо.
— Ну так отдавай, вычитаешь и приходи к нему. Ты как, Саша?
— О чем речь?! Только больше никого не приводи. Тебя Леля уважает, остальных выгонит.
— Она дома, что ли?
— Сейчас на работе. Но мы ведь все равно засидимся.
Прасолов подобрел:
— Ждем. Стихи свои захвати.
Разговор двадцатилетней давности я восстанавливаю, разумеется, приблизительно. И в то же время многое из тогдашних бесед с воронежскими поэтами запечатлелось четко. Мне было 27 лет, писать лишь начинал. Приезжали к нам литераторы не часто, да и немногих я знал. Вырос в селе. Пединститут закончил в Борисоглебске. И газетчиком стал только-только. А тут перед тобой Прасолов, замеченный и оцененный самим Твардовским!
Когда я заявился в “летный” дом, Сорокин как раз убыл “к рыбкам”. Дверь открыл Прасолов. За кухонным столом мы и уселись. То ли после чего-то недоговоренного Сорокину, то ли просто так, но речь сразу зашла о его встрече с Твардовским. Позже я слышал об этой встрече от других, читал опубликованные письма Прасолова. И понял, что Алексей Тимофеевич рассказал мне о ней “с вариациями”. В чем тут дело, не знаю. Может, он импровизировал. Может, что-то мне, провинциалу, и лишнего добавлял.
Разговор о Твардовском прервался с появлением Сорокина. И больше не возобновлялся. Он просто перешел в другое русло. А потом Прасолов стал читать свои стихи. Как читал? По-моему, он уже не замечал нас. Читал как бы себе только. “И что-то задумали почки…”. Теперь-то я знаю точно, что звучало это стихотворение. А тогда запечатлелось больше — “красные сапожки… в черной грязи…”. Александр же Дмитриевич, как говорится, “замирал”, когда слышал: “Небеса опускались мрачней…”, “Уже огромный подан самолет…” или “Вознесенье железного духа в двух моторах, вздымающих нас…”. Он искренне и гордо восхищался талантом Прасолова. Однако, думаю, ни он, а тем более ни я не всё понимали в услышанном и, конечно, не могли постичь ту глубину мысли и чувства большого русского поэта, которая не скоро стала очевидной многим и была оценена значительно позже. И всё-таки было ощущение встречи с чем-то непостижимым, загадочным, зовущим и прекрасным.
В магазины книга “День и ночь” поступила где-то через месяц. Не представляло труда купить ее и через год. Расхватывали тогда сборники других авторов.
Свои стихи я не принес Прасолову, но он заставил читать по памяти. Упредил:
— Только те давай, какие покороче.
Прочел я стихотворений десять. Разобрал он каждое сразу. Половину забраковал. Но о трех (“Свисток”, “Картошка” и “Синицы”) сказал:
— А это уже стихи. Подшлифовать надо. Ну-ка, прочти еще раз “Картошку”. И блокнот достань… Запиши: убрать “Я знал, что такое война, я знал, что такое жизни цена”.
Я записал. И снова прочел стихотворение.
— Всё. Остальное у тебя на месте. А в “Свистке” подумай над строчкой “Мне был противен инвалид…”. Да, ты ребенок, твой отец погиб. Отец твоего друга вернулся. У них радость. Отец друга пьян. Это естественно. Но он хохочет, а сын свистит на все село, у него трофейный свисток… У тебя горе, у них радость. Друга ты возненавидел. И это естественно. Но противен — инвалид?! Он ведь инвалид… Подумай. То же чувство надо каким-то другим словом выразить. В “Синицах” — “окна, полные синиц” — хорошая концовка. А перед этой строчкой ты что сделал?
— “Ждут тебя сейчас со мною…”.
— Вот. “Сейчас со мною…”. Разве не слышишь: один звук наползает на другой?
— “Ждут сейчас тебя со мною…”.
— Ну и все! И впредь пиши о том, что сам пережил. Главное, судьбой слово должно быть выстрадано…
* * *
В мае 1969 года я стал собкором “Молодого коммунара”. Как минимум дважды в месяц приезжал в Воронеж. С Прасоловым специально встретиться не стремился, но виделись и беседовали неоднократно в “Подъеме”, на улице или в нашей редакции. И всякий раз почему-то получалось как бы продолжение разговора, начатого в Борисоглебске.
В редакции я чаще всего видел его в отделе писем, у старейшей сотрудницы отдела Анастасии Ивановны Погореловой. Это была внешне суровая, а на самом деле отзывчивая и сердечная женщина. К ней многие из нас заглядывали покурить и излить душу в невеселую минуту. Она умела выслушать, пожурить, ободрить. Алексея Тимофеевича с ней связывала давняя дружба.
Как-то я проходил мимо этой открытой двери. Окликнул меня Прасолов:
— Ну-ка, прочти свой “Свисток”.
Я прочел.
— “Невыносим был инвалид…” — вот что здесь нужно. Согласен?
— Согласен, Алексей Тимофеевич! Спасибо.
— Черт бы тебя побрал! Я уже месяц жду, чтобы отдать это слово тебе.
Прасолов на сей раз был улыбчив. Прежде я не видел его таким. Да и потом — тоже. Я сообщил, что в “Молодом коммунаре” идет подборка моих новых стихов и хотел прочесть ему одно-два.
— Сейчас не надо. В газете сам посмотрю. А вообще, поэт запоминается немногими стихами. А то и одной строчкой.
Мне показалось, что он в этот момент прочтет: “Я не жена. Обманывать не надо…”. Но он лишь сказал:
— Сорокину привет передай. Как-нибудь вырвусь к нему.
— Хорошо.
А сам подумал: “Запомнил-таки, а? Невыносим был инвалид… То, что надо!”
* * *
После 12 февраля 1972 года Анастасия Ивановна Погорелова рассказала:
— В тот день Алеша приходил ко мне. Грустным был. А я была веселой, старая дура. Как подмывало, со смехом распатякивала ему, где нашелся кошелек пропавший. Беду почуяла, когда он сказал: “Я проститься пришел, Анастасия Ивановна”. — “Как проститься, ты уезжаешь?”. — “Да, уезжаю”. — “Надолго, Алеша?”. — “Надолго, Анастасия Ивановна”. Вдруг встал, обнял меня и три раза поцеловал. И ушел. Надолго ушел. Насовсем…
* * *
…И все-таки в Алексее Тимофеевиче Прасолове что-то было от летчика. Было! “Твой прах не здесь, а в солнечной степи…”. Это и о нем.
* * *
А теперь о встрече А. Т. Прасолова с А. Т. Твардовским (с его слов).
Редактор “Коммуны” дал мне телефоны и денег на поездку в Москву. Приехал я. Рано утром звоню. Твардовский сразу откликнулся. Говорю, я такой-то, из Воронежа.
— Стихи?
— Да.
— А сколько вы сегодня выпили?
— Один стакан.
— Больше не пейте. В 11 приезжайте в редакцию “Нового мира”.
— Хорошо.
Ну, я подъехал чуть раньше. Поднялся. Секретарша спрашивает:
— Вы Прасолов?
— Он самый.
— Александр Трифонович вас ждут. Заходите.
Ну, представляешь, открываю я большую дверь и со своим баульчиком с бессмертными творениями по ковру двигаюсь к нему. Он встал, подал руку. Указал на кресло перед столом:
— Присаживайтесь.
Плюхнулся я в это кресло. Он курит. Спрашиваю:
— А мне закурить можно?
— Курите. Стихи у вас отпечатаны?
— Да.
— Давайте сюда.
Вывалил я ему из баульчика все на стол, а сам опять — в кресло, перед которым пепельница вторая есть. Он стал читать, а мне говорит:
— Вы пока о себе расскажите.
— Да что рассказывать? Только что из тюрьмы вышел.
— А за что сидели?
— У редактора пальто спер.
Он глянул на свой плащ, висевший тут же, в кабинете, ничего не сказал, стал читать мои стихи внимательней. Но читает быстро. Прочитанные листы кладет в две стопы, налево — направо. Попутно все вопросы задает.
— А на что тебе сдалось то пальто?
— Да это, знаете, ну как бы хворь у меня такая: по пьянке норовлю надеть чужое, а свое бросить. Утром не знаю, чье пальто. С тем редактором в районе жили на “ножах”. Он с вечера шум поднял, милиция — ко мне. Ну и упрятали на полтора года.
Наконец дочитал он рукопись. Одну стопу (большую) подвинул мне:
— Заберите. А это будем печатать.
Я чуть из кресла не вывалился. Представляешь, сразу — “будем печатать”! Я думал, сейчас разбор построчный делать станет… Встал он, говорит:
— Жена есть?
— Есть.
— И дети?
— Один ребенок.
— Деньги нужны?
— А кому они не нужны?
— Но ты же их пропьешь?
— Конечно.
— Ну, вот что. Давай адрес жены.
Я назвал, он записал. Нажал кнопку, появилась секретарша. Назвал он мою фамилию и что-то на пальцах показал. Она кивнула, ушла. Он говорит:
— Сейчас тебе денег дадут. В конверте. Распишешься и езжай домой.
Ну, я смахнул свои стихи в баульчик, стою.
— Спасибо, Александр Трифонович.
