Почти всеобъемлющая пространственная невменяемость: даже те индивидуумы и группы, которые страдают от этих диссонансов, как правило, не видят и не осознают причинно-следственной связи между тем, как они – именно они – живут и действуют в ландшафте, и его конечным состоянием. Одни и те же люди будут сочувственно покачивать головой, читая статью какого-нибудь экологически озабоченного гражданина о заболачивании и замусоривании пригородных зон вследствие неумеренного дачного строительства, и… строить дачу.
В этих наблюдениях не было бы никакой новизны (феномен «красного угла» известен очень давно], если бы не некоторые существенные особенности. Во-первых, потрясающая универсальность, воспроизводимость этой поляризованной модели на всем постсоветском российском пространстве. Во-вторых, резкость перепадов: не существует промежуточной, переходной зоны – некоей приличной повседневности. Говоря точнее, вне помещений она не наблюдается за редчайшими исключениями.
И, наконец, в-третьих, самое интересное: внепространственность повседневной жизни, т. е. несоотнесенность ее с окружающим пространством. Просто бросается в глаза, что подавляющая часть населения второго полюса – сплошь замусоренной, грязной, местами просто зловонной местности (экономика в России часто буквально дурно пахнет] – выглядит вымытым, благоухает дезодорантами и туалетной водой, чисто и опрятно одета, а во многих случаях одета дорого, модно и стильно. Иначе говоря, обитатели некоей среды стилистически радикально от нее отличаются и совершенно очевидно не желают вступать с ней в контакт.
Все эти контрасты и парадоксы столь многочисленны и резки, что всякий раз поражают вновь, стоит выйти на улицу городскую или деревенскую – Москва не исключение, – и к ним всякий раз приходится привыкать заново. Феномен столь повсеместный и повседневный, что не может не значить ничего или иметь бытовое объяснение в стиле «каждый старается, как может».
На ум приходит поистине спасительный, чисто логический ход. Очевидно, что для жителей их среда обитания не является вообще чем-то значимым. Значит, есть существенный компонент ландшафта, имеющий нулевую ценность для жителей и даже как бы и не существующий, хотя он совершенно точно является результатом их собственной деятельности. Жители каким-то очень сложным способом вырезают из сплошной среды фрагменты для нормальной жизни.
Так устроенное и, что не менее важно, так проживаемое пространство полноценным культурным ландшафтом быть не может. Однако, по-видимому, в нем возможны сложные жизненные стратегии – монтаж фрагментов полноценных мест и поведения, позволяющий достойно жить в ландшафте. И если мы принимаем, что полноценная жизнь требует как атрибута своей реализации полноценного ландшафта, то неизбежно возникает вопрос о том, чем же именно является массовая среда обитания, и еще более радикальный вопрос о том, каким именно видом бытия является наблюдаемое из ландшафта существование жителей.
В России написаны километры страниц о таких добродетелях ее населения, как естественный коллективизм, вековое тяготение к совместным, общим, соборным действиям, в частности совместному труду, к потребности в единой норме и общем социально-этическом и эстетическом идеале и т. д. и т. д. Однако любая тысяча километров, пройденная по обитаемому ландшафту страны (лучше, конечно, в разных местах], по ее городам, селам и между ними, сразу же позволяет увидеть: степень согласованности, координации действий жителей в тех случаях, когда эти действия не регламентированы властями и не являются условием физического выживания, поразительно мала. Это тем более удивительно, что в большинстве случаев приведение среды своего обитания в достойный вид вполне в силах самих жителей и лишь довольно редко требует каких-то внешних ресурсов, – но требует прежде всего согласования и консолидации усилий.
Более того, диссонанс достигает максимума именно там, где возможные ресурсы координации и взаимной упорядоченности максимальны: деньги, иные ресурсы, наемные профессионалы, наконец, чувство социальной общности. При отсутствии какого-либо принуждения в таком важнейшем лично и социально деле, как строительство и обустройство собственного жилья вместе с подворьем (судьба и репутация семьи на поколения вперед], особенно поражает отсутствие гармонии или хотя бы совместимости разных владений. Новые отдельности активно мешают друг другу и портят место практически во всех отношениях. Всяк ставит, строит, красит, подновляет, растит так, как если бы вокруг его участка не существовало никого и ничего. Иными словами, степень взаимодействия соседей в ландшафтных действиях мала настолько, что возникает впечатление о каком-то атомизированном ландшафте, где просто запрещено оглядываться на действия соседей. И ровно та же нулевая степень согласованности действий, когда нужно соорудить мостки через заболоченное место…
Повторюсь, что все выше сказанное относится к массовому обустройству ландшафта, ибо отдельные редчайшие исключения я не раз наблюдал – но уже то, что они сразу бросались в глаза, лишь подчеркивало общую тенденцию. Интересно также, что, судя по моим личным наблюдениям и информации из разных источников, фрагментаризация сельской местности – а она набирает силу – имеет одним из аспектов именно вычленение и конструирование таких участков согласованных и осмысленных действий.
Агорафобия в самой большой стране мира
Куда в России ни пойдешь, рано или поздно в КПП попадешь. Т. е., столкнешься с заставой на выезде из города или целым комплексом застав на границе регионов, охраняемыми воротами или калитками, сторожками или сторожевыми будками и т. д. и нет им числа; огромный объем такого рода внутреннего контроля передвижений поражает. Россия – это страна внутренних границ. Смею утверждать, что в российском культурном ландшафте произошла инверсия внешних (ослабевших и частично проницаемых) и внутренних, набравших силу границ.
Если в существовании КПП еще есть некоторый смысл, то в заборах, часто идущих по рвам, насыпям, неудобьям, склонам, болотам, практического смысла нет никакого. Участки в России принято огораживать в меру собственного благосостояния – но всегда и везде (что дачный участок, что кладбищенский…). Характерно, что нередки заборы разных уровней, дублирующие друг друга. Ну, огорожен железобетонной стеной небедный дачный поселок, но ведь и каждый участок этого поселка тоже огорожен хоть какой-то, но отнюдь не символической изгородью с калиткой. А какую функцию выполняет колючая проволока по верху металлического трехметрового забора вокруг «элитного» дачного поселка?
Частное пространство рубежей, границ, заборов и изгородей ничем не отличается от государственной доминанты разгораживания подвластного ему пространства. Государство и граждане здесь едины – им необходимо находиться в физических выраженных, явно отгороженных и огороженных ячейках среды, границы которых и их пересечение строго контролируются и регламентируются; обязательно место контроля проникновения своих и отсечения посторонних. Любопытно, что ведению ландшафтного дизайна, как он сегодня понимается, подлежит именно пространство между стенами дома и забором, а не пространство за забором.
Что же это значит? Страх и враждебность: советско-постсоветский человек желает отгородиться от посторонних, желает отделиться, защититься, укрыться, спрятаться от толпы и взоров. Многометровые сплошные заборы новых коттеджей, полностью изолирующие своих от чужих, недвусмысленно заявляют о том, что их обладатели не желают видеть ничего кругом и равно не хотят, чтобы их видели, – установка на визуальное (только ли визуальное?) исключение себя из социума. Такое обилие мест, где своих выделяют из посторонних, показывает, что для людей ландшафт переполнен посторонними.
Остается постулировать своеобразную агорафобию: видимо, постоянное пребывание в открытом, неразгороженном пространстве создает глубокий дискомфорт, а пребывание в непрерывном, но дифференцированном пространстве было бы просто травматическим опытом. Но как это соотносится с национальным характером русских – осмысленно прошедших, присвоивших и нередко умно освоивших громадные территории, очень разнообразные в природном и культурном отношении? Либо это освоение громадных территорий было совсем иным, нежели принято считать, либо что-то радикально изменилось…
При этом для власти, масс, множества экспертов громадные размеры пространства страны – сверхценная идея, предмет гордости (если уже не странной гордыни), но ведут себя все они так, как будто расстояний (и различий) в пространстве вообще не существует, будто все это лишь разные отдельные точки универсума власти. Приходится сделать неутешительный вывод: культурный ландшафт пребывает во власти пространственно невменяемого общества-государства. Власть же видит не все то, что существует, а только лишь то, что имеет определенный статус, заданный сугубо нормативно и даже всего лишь аппаратно. В сфере пространства для государства существуют лишь такие аспекты и фрагменты, каковые служат поводами аппаратной коммуникации. Образ современного пространства России у политической элиты (как и в средствах массовой информации] географически ничтожен и противоречив, однако устойчив; даже независимая Википедия в своих описаниях тысяч мест России игнорирует ландшафт, как его игнорируют в своем большинстве и сайты мест. Подчеркну, что ландшафт равно отсутствует в сознании верхов и низов, интеллигенции и народа, власти и оппозиции – в этом отрицании ландшафта, отрицании существования самой основы человеческого бытия страна едина…
