музыки лишь по мелочам, лишь для вящей понятности, а использует их благоразумно, точно раболепных слуг, – возможно, именно из таких движений и абстракций со временем будут складываться кинокартины. В любом случае несомненно одно: когда обнаруживается какой-то новый символ для выражения мыслей, в распоряжении кинематографиста оказываются колоссальные богатства. Дотошность реальности и ее поразительная способность навевать мысли будут к его услугам, только попроси. Анны и Вронские – вот они, во плоти. Если кинематографист сможет вдохнуть чувства в эту реальность, сможет силой мысли оживить идеальные формы, то его трофеи удастся достать из котла. И тогда, подобно дыму, что валит из кратера Везувия, нашему взгляду откроется мысль в ее первозданном состоянии, ее красота, ее странность, – как мысль извергается из сознания мужчин, облокотившихся о столы, и из сознания женщин, роняющих сумочки на пол. Мы сумеем увидеть, как эти чувства переплетаются между собой и оказывают влияние друг на друга.
Мы будем способны видеть резкие перемены чувств, вызванные их соударениями. Самые фантастические контрасты промелькнут перед нами с быстротой, которой тщетно добивался бы писатель, сколько бы ни корпел над фразами; перед нами наяву могли бы воплотиться архитектурные грезы: арки и бойницы, ниспадающие каскады и устремленные к небу фонтаны, которые иногда приходят к нам во сне или мерещатся в полумраке комнат. Ни одна фантазия не окажется чересчур несусветной или беспочвенной. Прошлое можно будет развернуть, как свиток, расстояния – отменить, а расселины, которые разрывают пространство прозы (когда, например, Толстой вынужден переключаться с Левина на Анну, и сюжет поневоле подпрыгивает на ухабах, и наше сопереживание героям спотыкается и хромает), удавалось бы сгладить при помощи единообразного фона или повтора какой-то сцены.
Как попробовать это сделать – и не просто попробовать, но сделать успешно – пока не сможет присоветовать никто на свете. Смутные догадки осеняют нас, пожалуй, разве что в уличной толчее, когда некое мимолетное сочетание красок, звуков, движений подсказывает: вот сцена, ожидающая нового искусства, которое ее запечатлеет. Или порой в кино, среди ловких ухищрений и колоссального технического мастерства, вдруг раздвигается какая-то завеса, вдруг брезжит вдали какая-то неведомая, нежданная красота. Но только на миг. Понимаете, у кинематографа странная судьба: все другие искусства родились нагими, а он, младший в роду, – полностью одетым. Он может высказать всё что угодно, но пока не имеет что сказать. Словно племя дикарей отыскало уже не пару железок, с которыми можно забавляться, а разбросанные на морском берегу скрипки, флейты, саксофоны, трубы, рояли фабрик Эрара и Бехштейна, отыскало и принялось с невероятной энергичностью, но не зная ни единой ноты, бить-колотить по всем этим инструментам одновременно.
Выступление по радио [6] в эфире «Би-би-си» 20 апреля 1937 года
Цикл озаглавлен «Слов не нахожу», а эта конкретная лекция называется «Craftsmanship» – «Мастерство». Напрашивается предположение, что лектору следует высказаться об умении мастерить словами – писательском мастерстве. Но когда термин craftsmanship применяют к словам, он кажется каким-то неуместным, несообразным. Толковый словарь, к которому мы всегда обращаемся в минуты затруднений, подтверждает наши сомнения. Согласно словарю, у слова craft два значения: первое – «делать полезные предметы из твердых материалов», например горшки, стулья, столы. Второе значение слова craft – «улещивание, хитрость, обман» [7]. Правда, мы мало что знаем о словах наверняка, но две вещи всё же знаем: слова никогда не делают ничего полезного; только слова говорят правду и ничего, кроме правды. Следовательно, если мы будем рассуждать о craft: о мастерстве, о хитрости, о хитростях мастеров – в применении к словам, то соединим два несообразных понятия, которые могут породить разве что чудовище, место которому – за стеклом в музее. Стало быть, заглавие лекции нужно срочно изменить, подыскать другое – возможно, «Прогулка вокруг да около Слов». Если лишить лекцию заглавия, она станет вести себя, словно обезглавленная курица. Станет бегать по кругу, пока не упадет замертво, – я говорю со слов тех, кто забивал кур. Именно таким – кружным – путем должна двигаться эта обезглавленная лекция. Итак, возьмем за отправную точку утверждение, что слова не приносят пользы. К счастью, это вряд ли нуждается в доказательстве, поскольку и так всем нам известно. Например, когда мы спускаемся в метро, когда мы на платформе ждем поезда, перед нами висят на подсвеченном табло слова «Минует „Рассел-cквер“». Мы смотрим на эти слова, повторяем их, силимся врезать этот полезный факт в память; следующий поезд минует «Рассел-cквер». Снова и снова проговариваем, меряя шагами платформу: «Минует „Рассел-сквер“, минует „Рассел-сквер“». А затем, пока мы их проговариваем, слова тасуются и изменяются, и мы обнаруживаем, что говорим: «Минует понемногу, молвил мир [8]… Истлеет лес, истлеет лес и ляжет, туман придет и выплачется в почву; Придет, уйдет под землю земледелец…» [9] А затем, очнувшись, обнаруживаем себя на «Кингс-Кросс».
Возьмем другой пример. В железнодорожном вагоне мы упираемся взглядом в надпись – слова «Не высовывайтесь в окно». При первом прочтении они доносят полезный смысл, поверхностный смысл; но вскоре, пока мы сидим, рассматривая эти слова, они тасуются, изменяются; и вот мы уже произносим: «В окно – ах да, в окно, да, в створки тайного окна над морем сумрачным в стране забвенной» [10]. И, не успев спохватиться, уже высовываемся из окна – высматриваем заплаканную Руфь среди чужих колосьев. Расплата за это – двадцать фунтов или перелом шеи.
Это доказывает – если тут вообще нужны доказательства, – что природная способность слов приносить пользу крайне мала. Если же мы упорно заставляем слова, вопреки их природе, приносить пользу, то сами себе делаем хуже – обнаруживаем, что слова вводят нас в заблуждение, дурачат, отвешивают нам оплеухи. Сколько раз мы позволяли словам нас дурачить, сколько раз они давали нам понять, что ненавидят приносить пользу и по своей природе склонны выражать тысячу возможных вариантов, а не какое-то одно простое утверждение; уже столько раз, что в конце концов, мы, к счастью, начинаем смотреть правде в лицо. И начинаем изобретать другой язык, превосходно и ловко подогнанный для выражения полезных утверждений, – язык знаков. Среди наших современников есть великий мастер этого языка, перед которым мы все в долгу, – анонимный автор (никому не известно, кто это – мужчина, женщина или бестелесный дух), составляющий описания гостиниц для путеводителя «Мишлен». Он хочет сообщить нам, что эта гостиница – среднего качества, другая – хорошая, а третья – лучшая во всём городе. Как он это делает? Не словами; слова моментально
