вдохнули бы жизнь в кусты и бильярдные столы, мужчин и женщин, восход луны и размашистый летний прибой – всё это хорошо, но здесь некстати. Он обходится типографскими знаками: крыша с одним щипцом, с двумя щипцами, с тремя щипцами. Вот всё, что он говорит, и всё, что он должен сказать. «Бедекер» поднимает язык типографских знаков на новый уровень, в возвышенные сферы искусства. Когда этот путеводитель хочет назвать картину хорошей, он ставит одну звездочку; когда хочет назвать картину очень хорошей – две звездочки; а когда считает ее шедевром богоравного гения, на странице сияют три черных звездочки – и больше ничего. Хватило бы горстки звездочек и кинжалов, чтобы уместить всю художественную критику, всю литературную критику на шестипенсовой монетке; и порой нам жаль, что так не делается. Но это наводит нас на предположение, что в грядущем к услугам писателей будет два языка: один для фактов, другой для вымысла. Когда биограф найдет нужным сообщить нужный и полезный факт (например, что Оливер Смит поступил в университет и в 1892 году окончил его с отличием третьей степени), он выразит это нулем наверху цифры «5». Когда прозаик вынужден уведомить нас, что Джон позвонил в дверь, и немного погодя горничная открыла дверь и сказала: «Миссис Джонс нет дома», он к вящей пользе для нас и ради своего удобства выразит это отвратительное утверждение не словами, а знаками – допустим, прописной «Д» наверху цифры «3». Итак, мы можем рассчитывать, что в один прекрасный день наша биографическая и художественная литература станет стройной и мускулистой; а железнодорожную компанию, которая выразит предупреждение «Не высовывайтесь в окно» словами, оштрафуют на сумму, не превышающую пяти фунтов, за использование языка в неположенных целях.
Итак, слова не приносят пользы. А теперь давайте исследуем другое качество слов, положительное качество – их склонность говорить правду. Вновь обратимся к словарю. Он знает не меньше трех разновидностей правды: правда Божья или евангельская, правда литературы и правда жизни (обычно нелестная). Но рассматривать каждую разновидность отдельно было бы слишком долго. Для простоты понимания предположим: раз единственное мерило правды – долговечность, а слова выдерживают метания и капризы времени намного дольше, чем любая другая субстанция, то на свете нет ничего правдивее слов. Здания рушатся; даже земля гибнет. Где вчера было жнивье, сегодня – вилла. Но слова, если применять их правильно, способны, по-видимому, жить вечно. В таком случае напрашивается следующий вопрос: как применять слова правильно? Мы уже отметили, что для полезных утверждений они непригодны; ведь полезное утверждение может иметь только один смысл. А словам по самой их природе свойственна множественность смыслов. Возьмем простую фразу «Минует „Рассел-сквер“». Она оказалась бесполезной, потому что вместе с поверхностным смыслом содержала много потаенных. Слово «минует» навеяло мысли о бренности всего сущего, беге времени и переменах в человеческой жизни. Затем слово «Рассел» откликнулось шорохами: «расс-» – рассыпаются опавшие листья, шуршат по начищенному паркету шлейфы, а попутно приходят мысли о Бедфордском герцогском доме [11] и половине английской истории. И, наконец, слово «сквер» обрисовало контур, форму «square» в изначальном значении: квадрат на пересечении улиц, а в придачу смутный зрительный образ суровой шереховатости штукатурки. Итак, одна незамысловатая фраза возбуждает воображение, память, зрение и слух: в момент прочтения они объединяются.
Но всё же объединяются они бессознательно. Стоит сделать то, что мы только что сделали, – выудить навеянные словами образы и заострить на них внимание, образы становятся какими-то ненастоящими, да и мы тоже: мы уже не читатели, а специалисты, фразеры, коллекционеры крылатых слов. При чтении лучше не ворошить потаенные смыслы: пусть они так останутся потаенными, пусть внушают исподволь, а не утверждают прямо, пусть переливаются и перетекают друг в друга, точно тростники у русла реки. В любом случае о фразе «Минует „Рассел-сквер“» слова, безусловно, крайне примитивные. В них нет и следа той странной, той дьявольской силы, которой обладают слова, если они не отбарабанены пишущей машинкой, а возникли в человеческом уме на свежую голову; сила эта исподволь внушает нам представления об авторе, отражая его характер, внешность, жену, дом – даже кошку на коврике у камина. Никто не знает, отчего слова это проделывают, как им это удается и как их от этого удержать. Слова проделывают это не с подачи пишущего, а частенько прямо вопреки его воле. Навряд ли хоть один писатель захочет навязываться читателю, обнажив перед ним свой скверный нрав, тайные секреты и пороки. Но удалось ли хоть одному пишущему, если он не пишущая машинка, остаться абсолютно безличным? Мы всегда, неизбежно, знаем писателей так же хорошо, как их книги. Слова обладают столь мощной силой внушения, что частенько обращают дрянную книгу в человека, которого нельзя не любить, а хорошую книгу – в человека, чье общество для нас почти невыносимо. Этой силой обладают даже слова многовековой давности; если же слова новы, их мощь оглушает нас настолько, что мы не замечаем смысла, который вложил в слова автор, – не видим и не слышим ничего, кроме самих слов. Потому-то (правда, не только поэтому) наши мнения о ныне живущих писателях непоследовательны до сумасбродства. Только после смерти писателя его слова проходят какую-никакую дезинфекцию, очищаясь, хоть и не вполне, от нечаянных выделений живого организма.
Собственно, эта сила внушения – одно из самых загадочных свойств слов. Ее наверняка осознает отчетливо или хотя бы смутно всякий, кто хоть раз в жизни написал хоть одну фразу. Слова, английские слова, полны отголосков, воспоминаний, ассоциаций, что вполне естественно. Сколько веков они уже гуляют по свету, сколько веков они провели на устах у людей, в домах людей, на улицах, в полях. И в этом чуть ли не главная трудность, когда сегодня заносишь эти слова на бумагу: они настолько нагружены смыслами и воспоминаниями, что успели пережениться, образовав знаменитые супружеские пары. Например, великолепное слово «празелень» – кто сможет употребить его, не вспомнив сразу о «тьмочисленных морях» [12]? Разумеется, в старые времена, пока английский язык был нов, писатели могли придумывать новые слова и употреблять их. Нынче придумывать новые слова – дело нехитрое: они сами срываются с языка, стоит нам увидеть что-нибудь новое или испытать какое-нибудь новое чувство, но употреблять их мы не в силах, потому что язык состарился. Новехонькое, неношеное слово не влезает в старый язык, а объясняется это абсолютно очевидным, но загадочным фактом: любое слово – составная часть других слов, а не отдельная, обособленная единица. Строго говоря, пока слово не станет частью фразы, оно вообще не
