его холят под крышей, летом он уходит в горы, где ест ягоды, обильно покрывающие подогретые горячими источниками склоны. Привыкнув к свободе, он независим и горд. Собаки в Исландии не кусаются, об овцах этого не скажешь, и я сам видал барана с четырьмя рогами. Даже шерсть у них кусачая – свитер получается власяницей, что не мешает исландцам их вязать – за телевизором, на лыжах, в постели.
Одичав и расплодившись, исландская отара так разрослась, что потеснила остальное население.
– В нашей стране, – объяснили мне, – приходится по две овцы на каждого исландца.
– И обе с ним живут?
– Разве что зимой, – успокоил меня собеседник, и мы пошли закусывать высушенной на костре из овечьего помета бараниной. Ее ломкие лепестки торчали из экспортной шишки, которую привезли из краев, где есть настоящие деревья. Сейчас, правда, власти пытаются восстановить сведенный викингами лес, но не пошли дальше карликовых берез – чтобы не заблудиться, достаточно встать на ноги.
Познакомившись с исландскими овцами, исландских лошадей я решил познакомить с собой.
Коней, как и людей, в Исландию привезли тесные суда викингов. В дорогу отбирали самых мелких – коренастых и живучих, тех, в ком сосредоточилась эссенция породы. С тех пор их расовую чистоту блюли тысячу лет. Чужих сюда не пускали, а своим, уезжавшим, скажем, на скачки, не разрешали возвращаться. Исландская лошадь самобытна, словно йети: мохнатая, свирепая, невысокая, но назвать ее пони – все равно что сказать про Наполеона “метр с кепкой”.
До пяти лет лошади не знают узды и живут привольно, как ваганты. Свобода нужна, чтобы у каждой развился самостоятельный характер.
– Какой предпочитаете? – спросил меня грум.
– Medium rare, – ответил я наугад, стесняясь признаться, что когда я в последний раз сидел на лошади, она была деревянной.
– Тогда – Звездочку, в меру резва.
Мы молча посмотрели друг на друга, и я заметил белое пятно на лбу. Точно такое, некстати всплыло в памяти, было у жеребца-убийцы из рассказа Конан Дойла “Серебряный”. Я вывел кобылу из стойла и тут же об этом пожалел. К дождю прибавился снег и острый, прямо-таки кинжальный ветер. С великим трудом я влез на спину мокрого животного и сказал “takk” за то, что оно не сбросило меня сразу.
Сверху открывалась свежая картина. Горы стали доступнее, дорога не имела значения, до земли было далеко, и падать – больно. Отпустив поводья, я решил не вмешиваться в процесс. Кавалькада тронулась шагом, но путь вел к реке, и лошади не собирались сворачивать. Въехав в стремнину, Звездочка пустилась вскачь, не разбирая броду. Как настоящая исландка, она была счастливой мазохисткой и радовалась ледяной воде, словно черноморскому пляжу.
Освежив нас купанием, Звездочка пустилась во все тяжкие. Забыв про меня, она флиртовала с жеребцами и дралась с подругами. На крутом склоне ей нравилось менять галсы, в долине – внезапно останавливаться в надежде на то, что я вылечу из седла и рассмешу товарок. Я ей не мешал, потому что не знал, как это делается. Когда Звездочке надоел скучный наездник, она отправилась домой – галопом. Раньше я не знал, что это значит, теперь – боюсь вспоминать. Окрестности уносились вдаль, и мне казалось, что навсегда. Добравшись до конюшни, она насмешливо фыркнула и стряхнула меня в сено.
– “Takk”, волчья сыть, травяной мешок, – сказал я ей, надеясь, что лошадь знает только исландский.
Тем же вечером на ужин подали конину.
Если с самолета Нью-Йорк кажется листком под микроскопом, то Исландия – смятой подушкой с такой же белой пуговицей на месте Рейкьявика.
– Какой прогноз? – спросил я у шофера, но он пожал плечами.
– Дождь?
– Да.
– Снег?
– Обязательно.
– Солнце?
– Не без этого.
– Землетрясение? – съязвил я, но он опять махнул головой, и я замолчал, обиженный. К концу дня, однако, сменилось три времени года, а ночью тряхнуло отель. Шкала Рихтера показала 4,3 балла, и я решил не беспокоиться, узнав, что в среднем на каждые сутки приходится по 20 землетрясений. Хуже, что началась пурга, и местные пересели на велосипеды, чтобы не торчать в пробках. Я не жаловался, но гид меня все равно успокоил:
– Если вам не нравится погода, подождите пятнадцать минут.
– Станет лучше?
– Хуже.
Смирившись, я отправился гулять, следуя не карте, а “Эдде”. За улицей Фрейи шел проспект Бальдера, на котором стоял кабачок коварного Локи неподалеку от мстителя Тора. Несмотря на божественную топонимику, архитектура казалась скромной и пользовалась рифленым железом: уже не бараки, еще не дома. Церкви напоминали Бергмана: ничего лишнего, да и обязательного немного. Памятники состояли из камней и изображали их. Но все равно Рейкьявик был неотразим, потому что все его улицы доверчиво утыкались в свободное от льдов море. На другой стороне залива высилась трапеция ледяной горы Эсьи. Она играла со столицей в прятки, то и дело скрываясь в безоглядном тумане.
– Англичане, – пристал я к местным, – всегда говорят о погоде, потому что она такая изменчивая. Но по сравнению с исландской британская погода устойчива, как пирамида Хеопса. Почему же вы о ней не говорите?
– Стоит только начать, и ни на что другое не останется времени, поэтому никто не жалуется. Климат зависит от интерпретации. Мороз у нас считается бодрящим, туман – завораживающим, землетрясение – будоражащим, извержение – незабываемым, и купаться можно круглый год. Температура воды всегда одинаковая – плюс десять. Младенцев у нас в любую погоду проветривают на балконе, но только дома, потому что за границей за такое сажают.
Живя на краю света, особенно зимой, когда его так мало, исландцы не преобразовали природу, а оставили ее как есть: пейзаж, не пригодный для жизни. Так, встреченный мною город Гриндавик исчерпывался ледниковым озером и каменной пирамидкой с геральдическим львом. Никто другой не выжил бы на лавовых полях, которые выглядят так, будто землю засадили колючей проволокой, а выросли острые кочки. Пустыня Исландии не подлежит ни освоению, ни охране. Она не кажется вызовом, как Сибирь, или угрозой, как Сахара. Она была сама собой, и человек лепился к ней, словно мох, который сушат и едят – раньше от голода, теперь от пресыщенности.
Небо над холодной пустошью вытворяло что-то фантастическое и напоминало Солярис. Ему вторил гейзер, пускающий пар и струю.
– Оргазм природы, – сказал мой спутник, но сравнение показалось натянутым, потому что к любви эта земля не имеет отношения.
Туман и снег, белый пар, черная лава, бурая трава – все это придает пейзажу абстрактный вид и экзистенциальный характер. Здесь хорошо ставить Беккета.
Будто зная о театре абсурда, на снегу свернулась черная кошка. Судя по ошейнику, ее звали Африка.
Исландия размером с Кубу, но живут здесь лучше, дольше и дальше друг от друга, о чем никто не забывает.
– Исландцы, – начал я на банкете давно задуманный тост, – маленький народ…
– Редкий, – вежливо, но твердо поправил меня распорядитель торжеств, – мы лучше всех на душу населения.
Так и есть. Когда делишь триста тысяч на число симфонических оркестров, шахматных гроссмейстеров или королев красоты, исландцы всегда оказываются на первом месте. Даже нобелевских лауреатов по литературе у них столько же, сколько в Китае: один, Халлдор Лакснесс. (Он первым взял себе фамилию. Другие обходятся отчеством. В телефонной книге столько тезок, что она вынуждена описывать абонента с помощью его профессии.) К тому же в Исландии лучший оперный театр – и на душу населения, и просто так. Дивной, космической красоты здание называется “Арфа” и представляет собой не ведомую никому, кроме придумавшего ее математика, геометрическую фигуру. Убранная цветным стеклом, она оправдывает авангардное зодчество в глазах его многочисленных жертв.
Зная, что театр построили в разгар экономического кризиса, я спросил у капельдинера, сколько стоит это чудо.
– Не дороже, чем Нотр-Дам, – ответил он, не скрывая надменности, и я не решился настаивать, помня, чем кончаются распри в сагах.
Сегодня, впрочем, исландцы стали мирными и убийства случаются так редко, что, когда одно все-таки произошло, непривычной полиции пришлось выписывать детектива из Гамбурга. Характерно, что осужденный убийца написал популярную книгу о ловле лосося.
Бо́льшая часть исландцев исповедует христианство, полторы тысячи – по-прежнему язычники, есть три коммуниста, включая смотрителя маяка Олли, который держит на стенке портрет Сталина, несколько буддистов и вегетарианцев, одна палестинка в парламенте и, для равновесия, бухарская
