Не важно, с чем я приехал в монастырь, важно, как меня встретили. А встретили меня спокойно и натурально, без адвентистского и прочего приторного радушия, встретили, как опытный врач встречает больного — к слову, врачом и оказался монах, с которым я первым познакомился в монастыре — отец Марк. Высокий, плечистый (нет у меня доверия к хилым и убогим). Я заметил его шагов за двадцать и немедля подошёл к нему. Как подойти правильно, как разговаривать, никогда этого не знал, подошёл и сказал: "Здрасьте!" — и как-то так, точно боясь, что и слушать меня не станет, вывалил ему всю проблему.
— Приехал надолго? — спросил.
Я растерялся.
— Не знаю, — ответил, — у меня семья…
— Семья — это важно. Сходи к отцу Кириллу, он у нас специалист по делам семейным. И если не передумаешь, заходи в просфорню, — он кивнул на дверь, возле которой мы остановились.
— А справлюсь?
— Самое подходящее место для нас, для немощной интеллигенции.
И только тут я заметил, что он хром. После, уже в просфорне, когда разговаривали, отец Марк басил, голос его был низок и громок: "В монастырь, если кто по своей воле приходит — понимай, по любви, — приходят с детства, как отец Савва (он кивнул на молчаливого монаха, неторопливо печатавшего верха просфор). Как в шестнадцать лет паспорт получил — так и пришёл. Он с любовью к Богу, можно сказать, родился. А большинство — жизнь пинками в монастырь загнала. Не загнала — подох бы под забором: жена ушла, с дочерью видеться запретила — запил. С работы выгнали, не посмотрели, что специалист, — хорош анестезиолог, когда неделю в лоскуты". Марка в монастыре жалели — впрочем, как и всех, кто был слаб до водки.
После разговора с отцом Кириллом, который жёстко сказал: "Семью следует беречь, ради семьи всеми другими радостями своими жертвуй. Но месячишко в монастыре поживи — это всегда на пользу", — я вернулся в просфорню. Как раз вовремя, просфорники только окончили молитву и благословились у настоятеля просфорни, отца Кондрата, коренастого грузина; живой подвижный этот старик успевал везде, сам любил поболтать и сам обрубал разговор, если просфорники слишком уж расхолаживались: "Хватит болтать, молимся и трудимся, болтуны". Резкий был на слово отец Кондрат, горячий, но отходчивый старик.
— Я ж сказал, что придёт. Отец Дионисий, — представил меня Марк, уже, как и все, облаченный в белый халат и стоявший у стола-тумбы.
Благословившись, все встали на свои места. На раскатке и резке — самые опытные — чье послушание — просфорня. Остальные — на печать и раскладку — где и я. Это называлось общее послушание, где не требовался ни опыт, ни мастерство. Требование одно — делать, что говорят.
Первые несколько минут, пока раскатчик готовил пласты теста, все остальные: кто с цилиндрическим ножом, кто с печатями, изображавшими крест или имя Богородицы, — ждали. Я встал на раскладку — самое немощное послушание, доверявшееся любому новичку: раскладывать на противень нарезанные цилиндрики теста — низы. На каждом противне были видны ровные круги-пятна от прошлых просфор. Разложив низы, смочив их мокрым полотенцем, раскладывал верхи — уже оттиснутые печатью тонкие таблетки теста. И отдавал противень тому, кто уже шилом пробивал центр каждой просфоры, накрывал полотенцем и водружал на стеллаж, где просфоры подходили.
Работа шла неспешно, но скоро. Монахи выделялись, и не бородами, а тишиной — трудились больше молча, и взгляды вниз. Трудники, конечно, болтали, но болтали так — вполголоса и даже вполслова — и всё о себе. Те, кто в возрасте — о семье, доме, детях. А молодые — всё больше о душе, о спасении. Но с чего бы разговор ни начинался, сводился к одному: в миру жить трудно, а в монастыре легко.
Лица монахов и послушников ясно выделялись среди лиц трудников — наших лиц; как бы ни были молоды и чисто выбриты наши лица, бородатые, заросшие лица монахов всё равно были чище и моложе. Ни разу мне не случилось угадать их возраст. Предположил, что Марк — мой ровесник (мне было тогда тридцать два), оказалось, Марку сорок пять. Отец Кондрат в свои семьдесят выглядел чуть старше пятидесяти. Словом, все, кто жил в монастыре более пяти лет, казались лет на десять-пятнадцать моложе своего возраста. Не было лиц угреватых, желтушных, серых; до зависти свежие молодые лица, только лишь заросшие длинными бородами.
Этот парадокс решился для меня довольно скоро, когда после послушания, мы ровно в 11.30 вошли в монашескую трапезную. Длинная, шагов в сто, с тремя рядами столов (один ряд для монахов и послушников, два других — для трудников и женщин; иерархия соблюдалась строго: женщины всегда последние, никогда первые, и не дай Бог слово мужчине поперек скажут — феминистки от такого тоталитаризма слюной бы подавились), высокие частые окна, стены и потолок расписаны сценами из Евангелия. В одном конце — вход на кухню и аквариумы с рыбками, в другом — кафедра, где монах во все время трапезы читал главы из Евангелия. Еда простая и по-особенному вкусная (как простая гречка без соусов и котлет могла быть такой вкусной, для меня до сих пор загадка; монахи отвечают просто: еда намолена). Стол прост, но разнообразен: два вида первого, два вида второго, салаты, творог, варенье, чай, молоко, компот и хлеб мягкий с хрустящей корочкой… Всё свое, всё монастырское.
Самым тяжелым послушанием считалась трапезная: накрыть столы на семьдесят монахов, столько же трудников, убрать со стола, накрыть столы для монахинь и матушек, помыть посуду, полы… Кто трудился в трапезной — к ним особое отношение — на помазывание, после монахов, они первые шли.
Это здесь, в миру, отравленные городом, часто бессмысленной, ради куска еды, работой, политической болтовней, семейными передрягами, едой из супермегамаркетов, люди стареют быстро. Точно подтверждая слова французского художника: "Ненавижу город — здесь люди убивают себя для того, чтобы жить".
Монах служит Богу. И жизнь его от того проста и незатейлива: молитва и послушание — и только — и вся его жизнь. Он не думает о том, где взять ему одежду, как не думает и тот, кто дает ему одежду, где взять ему еды. Каждый на своем месте, и каждый сыт и одет. Маленькое идеальное государство, созданное не митингами и забастовками, а молитвой и послушанием. Трудно в это поверить, тем более за стенами монастыря, глядя из окна переполненного озлобленного автобуса — сквозь это грязное окно всё видится грязным, особенно разжиревший поп-мироед, с трудом влезающий в свой "Лексус". Странно, но из чистого окна просфорни этот же поп, с трудом влезающий в свой "Лексус", выглядит, как и должно: больным диабетиком в свои сорок с трудом осиливающим и сотню шагов; жалко его, и хочется за него помолиться. Хотя в миру так и тянуло размазать его разжиревшую харю по лобовому стеклу… И не знал я до монастыря, что врагов действительно можно жалеть… Как-то не до этого было, о хлебе насущном все мысли, о социальной несправедливости, а тут еще эта харя… Словом, неспокойное какое-то это место — наш мир, искажает зрение, и сильно искажает.
Пробыв в монастыре неделю, я перестал замечать эту мирскую грязь — как-то вот так, как-то само собой, хотя каждый вечер садился в переполненный озлобленный городской автобус и возвращался домой, чтобы рано утром на церковном автобусе успеть к своему послушанию.
После трапезной, когда многие монахи отдыхали, я шел в храм. После храма возвращался в просфорню, пил чай с готовыми своими просфорами в компании монахов, чье послушание была просфорня. Это мы в 11.30 уходили до следующего дня, а они нет — они пекли, сеяли, сами их кельи были в том же здании, за стеной просфорни. Монахи пили чай с мирскими, привезенными мною из города печеньями и конфетами, я — с просфорами и монастырским вареньем. Просфоры вкусные, хотя внешне и кривенькие, и неказистые, — не все, а наши, которые мы, трудники, печатали, хотя и старались от всей своей немощи.
— Это ничего, опыта просто маловато, — утешали монахи. — А вкусные — потому что намоленные, потому что с любовью. Здесь случайных людей нет, случайные люди сюда не приходят. Просфорня она по святости, как алтарь. В каждой просфоре частица освященной крещенской воды. Заметил: и женщины, пусть и монахини, у порога останавливаются — потому как сюда, как в алтарь, женщине хода нет. Ну что, чайку попили, помолимся; нам еще в храм, на вечернюю, на клирос, петь, а тебе, отец, на автобус.
Мне пора на автобус. С пакетом своих просфор я возвращался домой.
ДумаЯ, что имею какой-никакой опыт работы, я устроился на работу в частную московскую просфорню — тем более, и заработок обещали весьма приличный.
Первое впечатление буквально впечатляло. Когда я спустился в подвал (просфорня представляла собой глухое, без окон, помещение, тесно заполненное всем необходимым для выпечки просфор), работа была в самом разгаре. Яркий свет бесчисленных плафонов. Казалось, просфорня была забита людьми, хотя трудились всего семь человек, до того все было тесно и компактно: вытянутое прямоугольное помещение. Во всю стену до потолка — холодильник, и к нему, точно зубья расчески, тянулись столы: от печей до раскладочного стола — пустые стеллажи, и обратно — уже с просфорами. В рабочий момент передвигаться можно было только бочком и с оглядкой, как бы кого не пихнуть.
