Мне пора на автобус. С пакетом своих просфор я возвращался домой.
ДумаЯ, что имею какой-никакой опыт работы, я устроился на работу в частную московскую просфорню — тем более, и заработок обещали весьма приличный.
Первое впечатление буквально впечатляло. Когда я спустился в подвал (просфорня представляла собой глухое, без окон, помещение, тесно заполненное всем необходимым для выпечки просфор), работа была в самом разгаре. Яркий свет бесчисленных плафонов. Казалось, просфорня была забита людьми, хотя трудились всего семь человек, до того все было тесно и компактно: вытянутое прямоугольное помещение. Во всю стену до потолка — холодильник, и к нему, точно зубья расчески, тянулись столы: от печей до раскладочного стола — пустые стеллажи, и обратно — уже с просфорами. В рабочий момент передвигаться можно было только бочком и с оглядкой, как бы кого не пихнуть.
Как и в монастыре, ко вновь прибывшему отнеслись ровно и натурально: пришёл — значит, надо. Переодевайся и вставай за стол — на раскладку. Протиснувшись, встал между ждущим просфоры стеллажом и столом. Расслабленно после размеренной монастырской просфорни, где никто никуда не спешил, где послушание шло неторопливо и молитвен- но, где громче всех негромко говорил старенький компакт-проигрыватель, рассказывая житие святых, я принялся за работу, сразу чувствуя, что делаю всё не так.
— Шустрее-шустрее, брат, чего спишь! — Пока сдержанно поторапливали меня (после уже торопили от всей души!). Напротив забористо, подобно швейной машинке, девушка неопределенного возраста и внешности рубила пласт теста. Фишечки теста короткими очередями вылетали из-под её цилиндрического ножа на стол, где их немедля хватали и клеймили печатями. Восемь рук: четыре слева, четыре справа, — скоро печатали эти фишечки, только успевая бросать их на поднос, покрытый пластиковым лекалом, как… игровой стол, так и тянуло перекрыть его руками, отрезав: "Ставки сделаны, ставок больше нет".
Присутствие девушки смутило, но она была такой… странной внешности, что сразу перестала смущать. Тем более, во время работы поставили добротным фоном "Черный обелиск", что особенно заряжало, и руки в ритме лихо метали просфоры на противень — только подавать успевай! Разговоры тоже заряжали: либералов и экуменистов клеймили, царя возносили, "коммуняк" мешали с навозом… "ДДТ" слушали, "Аквариум", жития святых — если время было. Словом, атмосфера — самая боевая, подстать работе — двенадцать часов непрерывный стахановский конвейер. Шутка ли — 60 тысяч просфор за смену! И это не считая хлебов, батонов и служебных больших просфор. Семьдесят храмов в одной первопрестольной службы на них вели. И просфоры получались: не просфоры, а матрёшки — любо-дорого в руки взять! Красавицы! Лучшие в столице! Из соседних областей за ними приезжали, даже в Германию и Китай партии отправляли. Сам патриарх всея Руси на этих матрёшках службу вел!
Василий, хозяин просфорни, прежде чем на работу брать, возрастом интересовался. Если кому за сорок — и слушать не хотел. Чтоб такой ритм выдержать, сила нужна и выносливость. Тридцатилетние не все выдерживают. Новенькие роптали уже на раскладке, а кого на тесто ставили! — за день 600-700 кг теста по 3-5 кг отмерь, отрежь — с утра кисти рук до того отекают — в кулак сжать невозможно. Хорошо, если вода есть, а нет — в уличный сортир, вёдрами с бака-накопителя… Куда деваться — заказов прорва! Тесто на пол уронил: ничего! некогда новое делать! — давай-давай! Успевай! Сегодня еще два храма заявку подали. Нет времени. "До алтаря просфора еще не просфора. Просфора — когда её батюшка освятит, а пока — ничего, пойдёт. Главное — чтобы красивая, главное — чтобы в руках держать приятно". Василий знал своё дело. И рабочим своим потому платил исправно и достаточно. И кормёжка — любой столичный ресторан позавидует. Просфорник должен быть сыт — за этим Василий следил строго. Никаких пельменей, сосисок и полуфабрикатов — еда натуральная, еда настоящая, и готовил её самый настоящий шеф-повар — тетя Лена из Крыма: долго, с любовью и по-домашнему. "Братья, сегодня что готовить: харчо или борщ? На второе я решила вам салатик из креветок с авокадо сделать и плов, а с первым вот советуюсь". "Тетя Лена, харчо вчера было, борщ надоел. Может, сегодня просто — лапшички?" "Нет, братья, я курицу не покупала, я говядины купила, так что лапшички никак. Так вы ж все борщ хвалите — я для вас-таки старалась…" "Тогда ладно — харчо", — тоскливо смирялась братия. Халве, печенью, шоколаду, конфетам и вовсе счёту не было: сладкое — это глюкоза, глюкоза — это энергия, а энергия для просфорника — первое дело!
Тетя Лена баловала братию. Братия платила ей по-свойски, по-домашнему: поел-недоел, тарелку в мойку поставил — и отдыхать. Кетчуп, майонез, молоко взял из холодильника, оставил, где грязная посуда. Раз тётя Лена солянку мясную приготовила на копченых свиных ребрышках, замечательная солянка! Братия полкастрюли десятилитровой умяла. Жена так дома стараться не будет, как тетя Лена. На следующий день солянка прокисла — некому было в холодильник убрать, домой, к семьям все спешили. "Шо ж вы творите, братья? — печалилась тетя Лена. — Неужто до холодильника донести некому?" Братия лишь смиренно смолчала, да и некогда было крайнего искать — работы невпроворот! — им еще о солянке думать! Пускай хозяин думает, а здесь до дома бы, до постели доползти — и гори всё синим пламенем! Может, им еще и посуду мыть, и за кетчупами доглядывать? Да не пошли б вы все?!
Когда попалась мука улучшенная — "Ничего, — сказал Василий — Улучшенная — они только соду туда добавили. Сейчас натуральной, чистой муки и не найдешь — всё нормально", — заключал со знанием.
— Мука идентичная натуральной, — пошутил кто-то.
— Ага, у нас здесь и просфоры идентичные натуральным.
— И православие, — заметил кто-то невесело.
— Что православие?
— Идентичное натуральному.
Впрочем, рабочий день начинался с молитвы. Заканчивался, правда, скоро и скомканно — москвичей как таковых не было, все спешили домой, за город: кто на автобус, кто на электричку, — так что не до молитвы было. На ночь оставались пекари. И если первая к семи утра приходила уборщица — уставшая, больная тетя Таня, — болезненно, с трудом растирала водою пол, затем ставила опару. Опара подходила. К девяти приходил тот, кто был на тесте. Нарезал трех-пятикилограммовые куски (зависело от веса просфор), ждал раскатчика. Раскатчик приходил к половине десятого, раскатывал куски в полотна, ставил в ячейки. К десяти подходили остальные. Молитва — и часам к одиннадцати начиналась сама работа. Если был хозяин, Василий, то работа шла скоро и молча (если сам Василий не рассказывал что-нибудь о просфорах и конкурентах), или же слушали жития святых. Если Василия не было, работа шла как обычно — под добротный рок-молебен и брутальные разговоры за Россию и за Церковь.
К часу просыпались пекаря, приходила тётя Лена, рок-молебен сменялся настоящим молебном (тётя Лена любила готовить, когда читали акафисты), что не мешало разговорам за Россию и за Церковь, тётя Лена готовила обед. В четыре вечера обедали. За обедом истинные просфорники обязательно принимали "АСД" биодобавку для скота на костной муке, уверенные, что так поступали наши русские предки, дабы повысить свой иммунитет. В десять вечера заканчивали работу и, приняв душ, разбегались по домам. Пекаря работали до трех-четырех утра и шли спать в раздевалку.
К "АСД" было особое отношение. Сергей, смиренный, молчаливый человек, вычитал в интернете о несомненной пользе этого продукта, выведенного известным русским ученым и не ставшим общепотребляемым лишь по причине тоталитарного сталинского режима, где этот препарат зарубили на корню. Но ученому удалось выпускать препарат для ветеринарии. И знающие люди-то знают, что польза этого препарата несомненна, и… словом, все те, кто, работая в просфорне, считал себя русским и православным, счел за должное принимать "АСД", и сразу чувствовал себя лучше.
Самое святое, самое тихое время — обед, когда можно было подняться на воздух, сесть на лавочку и просто, молча созерцать храм Пресвятой Богородицы. Болтовня надоедала за работой.
Болтали обо всем, каждый — в меру образованности и, конечно, интересов.
Не помню, к чему я болтал о Древней Греции, о мифах, о богах её, о героях. Болтал о герое Орфее, спустившемся в царство Аида за своей возлюбленной Эвридикой. Уже до таких глубин царства дошел, что…
— Какой герой?! Кто — он герой?! Древний грек — герой?! Ты чё несешь?! — это был Борис, плотный, круглый, резкий на слово. В первый же день, только заикнулся я, что Достоевский для меня — это первый в Православной России писатель, как от печки, где Борис шилом пробивал просфоры, четко и резко упало: "А Пушкин?" "Что — Пушкин?" — не понял я. "Пушкин — не первый в России писатель?" — каждое его слово звучало как приговор, как истина, не подлежащая сомнению. "Вся эта литература, вся эта художественность — я это называю фэнтези, — чеканил Борис, — всё это — бесовство. Читать можно только Святое Писание. Всё остальное — перед прочтением сжечь".
