В таком состоянии был он только в те дни, когда впервые попал под артиллерийский и минометный обстрел. Он прижимался к сухой и пыльной земле, которая сотрясалась от взрывов, и осколки посвистывали над его головой, будто тысяча смертей плясала над ними. Тогда тело не повиновалось ему, и хоть кто-то и звал его: «Доронин — встать!» — он не мог поднять голову. И крохотный выщербленный камень, к которому он прижимался щекой, казался ему спасительным барьером, узкой гранью, отделявшей жизнь от смерти. Но это было еще в начале войны, Доронин даже не помнит, где это было — то ли под Уманью, то ли под Харьковом. Теперь же он с привычным самообладанием и внутренним спокойствием ползет под огнем врага. И все-таки предстоящая ночная операция кажется ему сложной и даже трудной, хоть лейтенанту, который передал Доронину листок с вычерченным маршрутом Болотова, он и ответил «есть».
Но легко сказать — «есть!». Надо еще пережить эту ночь, вернуться и доложить: «Все в порядке!»
Как всегда в такие минуты, Константин Доронин обратился к своей памяти. Все прожитое и пережитое на войне представлялось ему легким и незначимым, а предстоящее — целью, к которой надо еще идти и идти… С детских лет он привык к труду, — Доронин вырос в крестьянской семье. В юношеские годы он учился, а потом был до самой войны продавцом в сельской лавке. Жизнь солдата казалась ему легкой и даже веселой. Ведь он видел армию только на параде в Воронеже или в лагерях, куда он ездил в гости в воскресный день. Тогда молодые ребята в начищенных сапогах и в новых гимнастерках встречали их в лесу, и весь день они пели, плясали, веселились. С этим представлением Доронин ушел в армию, на фронт. Его определили в саперный батальон, и с тех пор он помнит только труд и пот. Делали ли они укрепления — он знал, что каждый окоп, или ход сообщения, или блиндаж пропитан его потом, по всей линии обороны прошелся он, сапер Константин Доронин, со своей легкой и проворной лопатой. Наводили ли они переправу — он не забывал, что его труд и усилия с благодарностью отметят те, кто с боями зацепятся за «тот берег», одерживали ли они победу — Доронин даже в полковой славе ощущал соленый привкус не семи, а ста семи потов, которые омыли путь к какому-нибудь, может, уже сметенному огнем войны селу или городку.
Теперь на влажной траве в этот безмятежный вечер можно вспомнить все, что он одолел и что тогда ему казалось неприступным. Их маленький майор Никита Гончаренко с усмешкой, за которой скрывалось упорство, настойчивость и требовательность, вел их и в горах, и в степях, и у минных полей, и у рек.
Был ли он на Кавказе? «Как же», — оживлялся Доронин и вскакивал, вновь садился, вытянув длинные свои ноги в тяжелых ботинках и обмотках. Да, он был там в те дни, когда артиллерия, танки, автомобили с пехотой должны были пройти через перевал, ударить в тыл врагам. Он был все с той же саперной лопаткой, да еще с ломом и киркой. Конечно, винтовка, как всегда, была за плечом, но он, Константин Доронин, не стрелял, а «грыз» камни и скалы, отвоевывал у гор дорогу для войск. День и ночь, день и ночь, без отдыха и сна, полураздетые, обливаясь все тем же потом, долбили они проходы там, где едва видны были следы троп.
Знаете ли вы, что такое десять метров пути? Это тысяча сантиметров, это монотонное, изнуряющее, терпеливое выдалбливание каменных глыб, взрыв и укладка, от зари до зари, в руках — лом, кирка, лопата. Десять метров в день должен был пройти Константин Доронин. Этот день начинался в четыре часа утра, а заканчивался только к полуночи. Армия шла за саперами, она их подгоняла, а победа ждала впереди — она их подбадривала. Ломались кирки, застревали машины, падали от усталости горные лошади, но только люди не могли и не должны были чувствовать усталости. Их сердца выдерживали самое высокое напряжение. Они подтаскивали орудия и автомобили там, где удавалось вовремя — в одну ночь — проложить путь.
В весенние дни, когда наша армия двигалась к Украине, Константин Доронин с гор попал на широкие, еще заснеженные степи. Ему запомнился мост. Узкая, но глубокая речка отделяла наш полк преследования от врагов. В одну ночь надо было восстановить мост, взорванный и сожженный врагом. Гончаренко нашел сохранившийся сарай, три ивы и засыпанное снегом бревно. Весь вечер саперы подтаскивали все это к речке. Их плечи и спины уже, казалось, воспалились от усталости, но без отдыха людям пришлось лезть в ледяную воду и скреплять остов моста. Тонкий ледок треснул под ногами у Доронина, он ощутил холод и острую боль. Веревка, которой были привязаны саперы друг к другу, натянулась. Враги обнаружили их и начали обстрел реки. Огонь вырывал из цепи трудившихся в воде людей, то одного, то двух, они погружались в воду, синеватый лед багровел от крови. Но река смывала и уносила кровь, а тела павших удерживались теми, кто еще был жив и продолжал свое трудное и напряженное дело. Не было ни времени, ни возможности отвязывать и выносить мертвых, — ночь уже близилась к концу, а к рассвету мост должен был быть готов.
В ту ночь Константин Доронин обманул смерть. Ноги леденели, но он заставил себя не думать о них. «Теперь надо беречь руки», — убеждал себя Доронин. Правда, суставы пальцев отказывались сгибаться, но он согревал их во рту. Казалось, все было против них — и огонь врага, и ракеты, освещавшие лед, и холодная вода, и горечь, возникавшая при виде павших друзей. Но тем настойчивее они продолжали собирать мост. Вся сила человеческой души, какая-то неосязаемая и неуловимая вершина ее величия согревала их, советских солдат, в ту тяжкую ночь. Они уже не могли выползти к берегу — их вытащили туда той же веревкой. Доронин упал на снег, и хоть холод пронизывал все его тело, он глотнул талый снег. К нему подбежал врач с флягой спирта. Доронин жадно прижался губами к горлышку, потом откинулся и затих. Он чувствовал усталость и безразличие, — он уже не помнит, как его отнесли в тыл, как разрезали ботинки, которыми он так дорожил, как спасли его. Он очнулся на «том берегу» — по его мосту прошел полк и освободил деревню, уже полусгоревшую, — Доронин даже не может припомнить ее точного названия. Отогревшись, он должен был ползти с миноискателем к опушке леса — там остановились у минного поля наши танки.
Да, теперь все пережитое и оставшееся позади вспоминается Дорониным с усмешкой. Особенно в этот тихий и безмятежный июньский вечер на курской земле, когда лишь редкий артиллерийский выстрел или уже привычный посвист снаряда напоминают о том, что вблизи в полукилометре отсюда лежит окопавшийся враг. То, что Доронину предстоит совершить, представляется ему теперь сущим пустяком, событием нормальным и закономерным. Но все-таки он встревожен и никак не может заснуть, хоть знает, что уже скоро, в полночь, за ним придет Василий Болотов.
Доронин полежал, ворочаясь с боку на бок, потом встал. Мне показалось, что он взволнован воспоминаниями. Он прислонился к дереву и сказал:
— Не о себе я тревожусь. Я о смерти и думать забыл… Мальчонка у нас тут есть… В солдатском деле молодой… Тоже сапер и мой ученик… Ушел с вечера, и нету его… А дело нехитрое — разминировать проволоку… Нету его… А?
Он подошел к часовому, заглянул в землянку лейтенанта, постоял там. Часовой с автоматом его окликнул:
— Не болтайся здесь, Костя, лейтенант не любит, когда без дела болтаются.
— Ладно, — ответил Доронин, — я лучше твоего знаю, чего любит и чего не любит лейтенант.
Доронин вернулся к кустам, где лежала его шинель.
— Нету его… Он мне дороже всего, этот мальчонка… Мы его подобрали зимой в деревушке — отца, мать немцы убили. Я ему и за отца, и за мать, и за учителя…
Доронин был старше своего ученика — Николая Орешина — чуть ли не на пятнадцать лет, но привязанность, сперва подсказанная жалостью и состраданием к «мальчонке», выросла в острую и нежную дружбу. Орешин оказался смелым и восприимчивым парнем, и вскоре он мог уже сам минировать «на носу у немца», как выразился Доронин, или находить мины-ловушки, даже самые коварные.
Но все это делалось под присмотром Доронина, а теперь Орешин ушел один — лейтенант сказал: «Пора ему выходить в люди»…
Но вернется ли он оттуда, где «выходят в люди»? Доронин не мог ни успокоиться, ни заснуть. Дружба с Орешиным избавила его от одиночества и тоски, которые угнетали на фронте больше всего. Ходил ли он ночью с миноискателем, наблюдал ли за саперами врага, трудился ли где-нибудь в лесу, сооружая окоп, землянку или блиндаж, — всегда он ощущал настоятельную потребность с кем-нибудь обменяться двумя-тремя фразами или просто пошутить, посмеяться, вспомнить славное, мирное житье. С первых дней войны Доронин приучил себя к тому, что надо с умом, осмотрительностью, хладнокровием и спокойствием идти по узкой, порой едва приметной тропе, отделяющей жизнь от смерти. И каким бы огнем ни была объята эта тропа, он шел по ней с достоинством и верой в себя, — только потом друзья ему сказали, что это и есть — храбрость и преданность Родине. Но вот тоску в себе он никак не мог преодолеть — и о чем только Доронин не передумывал в долгие ночи, в тиши землянок и траншей? Орешин избавил его от одиночества. Он был молод и так же молчалив, как Доронин. Вместе они трудились и не знали усталости. Без Орешина ему труднее будет — вот все, что я узнал от Доронина.
