И все же оба эти утверждения верны. Ни в одной стране мира, в том числе даже в Германии, эта война не была популярной. Не было на поверхности земного шара такого места, где правительства осмелились бы поставить перед сражающимися вопрос, следует ли начинать войну, а если война уже шла, то нужно ли ее продолжать. Во всех этих воюющих странах, на знаменах которых написано гордое слово «Демократия», у власти стоит горсточка непомерно богатых людей, а широкие массы рабочих живут в бедности. Так, Бельгия, сыгравшая среди прочих стран роль изнасилованной девственницы, в мирное время была страной самой чудовищной в Европе промышленной олигархии, страной самого нищего и эксплуатируемого народа. А между тем именно этот трудолюбивый пролетариат был брошен на войну с могучей кайзеровской Германией ради защиты своих хозяев.
Наконец пришла и наша очередь. Теперь миллионы молодых американцев должны отправиться в Европу, для того чтобы во имя «демократии» убивать немцев или, наоборот, быть убитыми ими. Большинство этих молодых людей — рабочие, которые могут знать, а могут и не знать, что патриотизм их работодателей никогда не мешал им выжимать последние силы из «фабричного скота». Они могут понимать, а могут и не понимать, что одна политическая власть без экономической мощи превращает «демократию» в пустое притворство. Но, вероятно, им приходило в голову, что демократическое ведение войны предполагает необходимость испрашивать согласие у тех, кто должен сражаться.
Нам ответят, что сожалеть о «недемократических» методах нашего правительства — дело нетрудное, а вот что же делать? Я думаю, что президент Вильсон мог бы остановить и спросить об этом первого встречного — тот наверняка сказал бы ему.
Вот каким образом я определяю позицию простого человека. Когда война только началась, он был настроен вполне нейтрально, занимая как бы промежуточную позицию среди воюющих сторон. Позже его симпатии склонились на сторону Антанты, но не настолько, чтобы убедить его пролить свою кровь или умереть за нее. Не подлежит сомнению, что независимо от того, нравится нам это или нет, Вильсон был избран именно потому, что «удерживал нас от войны».
Такова была программа простого человека. Совесть немного мучала его из-за вывоза оружия и боеприпасов в Европу, или, во всяком случае, он понимал, что это нечестно. Он охотно наложил бы запрет на наш экспорт вооружения. Он полагал, что американцам незачем разъезжать по зоне военных действий, так же как, скажем, играть в пятнашки в зараженном чумой доме. Он целиком стоял за то, чтобы внушить им держаться подальше от всего этого или по крайней мере избегать кораблей воюющих наций. Принудительную воинскую повинность он без колебаний причислял к явлениям, мягко выражаясь, «неамериканским».
Я не хочу сказать, что это умонастроение могло продержаться три года в обстановке, когда церковь, банки, университеты и коммерческие учреждения с удручающим единодушием и назойливостью проповедовали ненависть и страх. Нет, простой человек не мог выдержать всего этого. Скоро и он воздел к небу свои мозолистые руки, уверовав, что правда на стороне союзников и что весь деспотизм сосредоточен в Берлине. Но все же простые идеи, обрисованные мною выше, были реакцией рядового человека на войну. И мне кажется, что если бы в свое время у него спросили совета, что делать, то ход американской истории изменился бы. Во всяком случае, эти размышления простого человека кажутся мне ценным и разумным комментарием к войне…
Ровно за день до того, как президент зачитал Конгрессу свое послание о войне, в привилегированном клубе, членом которого я состою, сидела за коктейлем группа жителей Плетсбурга. В газетах писали тогда, что немцы торпедировали еще один американский корабль и что при этом утонули американские граждане.
«Это верно, что они уничтожают наши корабли и убивают наших граждан, — сказал, растягивая слова, один юноша. — Но должен сознаться, мой пыл несколько остыл, когда я прочел, что одной из жертв был негр…»
1917 год.
Огэст Шпис[38], один из чикагских мучеников 1887 года, начал свое заявление на суде, в котором он объяснял, почему ему не должны выносить смертного приговора, цитатой из речи венецианского дожа, произнесенной шесть веков назад:
«Я выступаю здесь как представитель одного класса и обращаюсь к вам как к представителям другого класса. Моя защита — это ваше обвинение. Причина приписываемого мне преступления — ваша история».
1918 год. Помещение федерального суда в Чикаго, где судья Дэндис ведет судебный процесс по делу «Индустриальных рабочих мира»[39]. Это большая внушительная комната, вся отделанная мрамором, бронзой и строгим темным деревом. Из ее окон открывается вид на высокие башни деловых зданий, которые господствуют над зданием суда, подобно тому как деньги господствуют над нашей цивилизацией.
Над одним из окон красуется фреска, изображающая короля Джона с баронами в Рэннимеде. Здесь же помещена цитата из Великой хартии:
«Ни один свободный человек не может быть схвачен, взят под стражу, лишен своего свободного держания, вольностей или свободы либо объявлен вне закона, изгнан или каким-нибудь другим образом ущемлен в своих правах, кроме как по судебному приговору своих пэров или же по законам страны».
«Мы никому не продадим права вершить суд, никому не откажем в правосудии и никого не заставим ждать его…»
Над дверью напротив начертано золотыми буквами:
«Эти слова господь произнес громким голосом из пламени и туч в глубокой тьме, обращаясь ко всем нам, собравшимся на горе. И более он ничего не добавил. И он записал их потом на двух каменных скрижалях и передал мне…» «Второзаконие», V. 22.
И героические первосвященники Израиля закрывают лица при виде Моисея, подымающего скрижали закона к объятому пламенем и покрытому тучами небу.
За огромным столом сидит кажущийся маленьким человек с изнуренным и очень худым лицом. У него растрепанные седые волосы, горящие, как бриллианты, глаза и пергаментная кожа, рассеченная линией рта. В целом это лицо Эндрью Джексона[40], каким оно, вероятно, стало через три года после смерти. Человек этот — судья Кинсоу Маунтин Лэндис, назначенный руководить операцией. Он представляет своеобразный тип спортсмена и борца и вместе с тем человека, насколько ему доступно, справедливого. Это он оштрафовал «Стандард ойл компани» на 39 миллионов долларов (из которых, однако, ни один не был выплачен).
На долю этого человека выпала историческая роль — судить социальную революцию. И он выполняет ее как джентльмен. Не то чтобы он допускал необходимость социальной революции. Не так давно он исключил из свидетельских показаний доклад Комитета по вопросам трудовых взаимоотношений в промышленности, на который пыталась ссылаться защита. С его помощью она хотела обрисовать обстановку, в какой действовал ИРМ. «Это относится к делу не больше, чем священное писание», — сказал он. Эти слова доказывают по крайней мере, что он не лишен чувства юмора.
Во многих отношениях суд был явлением совершенно необычным. Когда судья после перерыва входил в зал, никто не вставал: он сам отменил эту помпезную формальность. Сам Лэндис председательствовал без мантии, в обычном скромном костюме и часто спускался со своего места, чтобы присесть на ступеньках около присяжных заседателей. По его личному приказу рядом со скамьями арестованных были поставлены плевательницы, чтобы во время бесконечных заседаний они могли жевать резинку. Кроме того, арестованным было разрешено снимать пиджаки, расхаживать по залу и читать газеты.
Судья, который хотя бы таким образом бросает вызов судебному ритуалу, должен обладать некоторой человечностью…
Что же до подсудимых, то я не думаю, чтобы когда-либо в истории можно было наблюдать подобное зрелище. Их было сто один человек — лесорубы, сельскохозяйственные рабочие, горняки, журналисты. Сто один человек, верящих, что богатства всего мира принадлежат тем, кто их создает, и что рабочие всего мира должны завладеть тем, что им принадлежит. Передо мной лежит хартия их содружества, их индустриальной демократии — Единого большого союза.
Единый большой союз — вот их преступление. Вот почему организация ИРМ предстала перед судом. Если бы существовал способ убить этих людей, капиталистическое общество охотно сделало бы это, как оно убило, например, Фрэнка Литтла, а до него Джо Хилла… Отсюда и вой продажной прессы: «Немецкие агенты! Предатели!», — призывающей к самой беспощадной расправе над ИРМ.
Сотня сильных людей…
Все они люди широких просторов, среди них есть твердые, как скала, подрывники, есть лесорубы, жнецы, портовые грузчики, словом, парни, исполняющие самую тяжелую работу на земле. С ног до головы их покрывают рубцы — следы изнурительного труда, и раны, полученные в борьбе с ненавистным обществом. Люди эти не боятся ничего…
