Наступило утро. Телефонная связь с внешним миром прервана. Собравшись в кафе, журналисты слушают последние известия. Экстренное сообщение. Передается приказ Яхья-хана, объявляющий «Авами лиг» вне закона. В стране вводится чрезвычайное положение, устанавливается военная цензура на местную печать и телеграммы иностранных корреспондентов.
От одного пакистанского офицера узнаем, что Муджибур Рахман вместе с семьей находится под домашним арестом.
Не успели отзвучать мелодии гимна, которым обычно заканчивались приказы и речи Яхья-хана, как со стороны коридора, ведущего в плавательный бассейн, раздался шум. В окровавленной рубашке, с лицом, представлявшим кровавую маску, повторяя одну и ту же фразу по-английски: «Помогите, нас убивают», к журналистам бросился человек. Это был посыльный при гостинице, обычно отвозивший наши телеграммы на почту.
Но добежать ему до нас не удалось. Охранник дал ему подножку. Бенгальца схватили, вытащили на складской дворик, раздались выстрелы. Мы пошли выразить свой протест пакистанскому офицеру.
— Не суйтесь не в свое дело, господа, — отрезал он.
Да, если здесь, в присутствии иностранных корреспондентов, мог твориться такой произвол, что же происходило там, на улицах города, в старых кварталах Дакки, в учебных заведениях, которые были опорой «Авами лиг»?
Спасаясь от расправ, многие бенгальцы бросились искать защиты в дома и учреждения, занимаемые иностранными представительствами. Они нашли убежище у советских граждан, у граждан социалистических стран. Ворота открыли англичане и американцы. И лишь ворота и двери домов, где жили китайцы, оказались наглухо закрытыми. Около этих зданий валялись трупы расстрелянных бенгальцев.
Вместе с другими журналистами пытаюсь выйти из гостиницы. Но не тут-то было. Офицер говорит, что без специального разрешения командования никто не имеет права выйти на улицу.
Вдруг вижу через стеклянную стену гостиницы, как к подъезду подкатывает на «газике» Эдуард Колбенев с консулом Владимиром Камыниным. Мой старый знакомый Э. Колбенев некоторое время тому назад перешел на дипломатическую службу и приехал в Дакку по делам посольства. Он останавливает «газик» у обочины и проходит в холл. Усталое, воспаленное лицо. В эту ночь никто из сотрудников нашего консульства не сомкнул глаз. С наступлением дня наши дипломаты, хотя в городе шла перестрелка, стали объезжать дома, где жили советские специалисты, работники торгпредства, командированные, оказавшиеся в Дакке.
— Никто из советских граждан не пострадал, — говорил Эдуард. — Волнуемся за наших геологов, нефтяников, строителей Горазала и других ребят, находящихся вне Дакки. Связи с ними нет.
…Меня угнетает, что, находясь в центре событий, не могу передать в редакцию даже десятистрочной информации. Нас по-прежнему не выпускают.
— Связи все равно не получите, — говорит офицер. — По распоряжению командования ни телефона, ни телеграфа предоставлено не будет.
Собравшись в холле, обсуждаем создавшееся положение. Открывается дверь, и солдаты вталкивают двух человек в темно-синих кителях, которые обычно носят китайские дипломаты. Но это не китайцы. Это японские журналисты, прибегшие к трюку с переодеванием. Прибыв в Дакку несколько дней тому назад они, зная, что власти благосклонно относятся к китайцам, сшили себе такие же костюмы и побывали на маоистских сборищах, добыв немало интересной информации. В ночь, когда начались расправы, они находились у знакомого бизнесмена, работавшего в частной фирме. Утром стали бродить по городу, побывали даже в районе Даккского университета, стали очевидцами расправ. Кто-то из пакистанских офицеров решился спросить у них документы, и тут все выяснилось.
— Тише, — восклицает английский репортер Уинтон.
Сквозь треск помех из репродуктора раздается голос. Человек, называя себя бывшим майором пакистанской армии, сообщает на английском языке, что армия ведет операции против сторонников «Авами лиг» в Читтагонге. Патриоты оказали сопротивление. Ряд армейских подразделений, состоящих из бенгальцев, перешли на сторону «Авами лиг». Мы объявляем независимость Бангладеш, говорит диктор, призываем бороться против оккупантов, а также призываем все миролюбивые, демократические силы земного шара поддержать нас в справедливой борьбе за право на существование.
Передача из Читтагонга, оказавшегося в руках «Авами лиг», транслировалась позднее на английском, бенгали и урду индийскими радиостанциями, перехватившими это обращение.
К вечеру объявляют, что по приказу командования всех иностранных журналистов отправляют в Карачи. Офицер говорит, что армейская контрразведка располагает данными о том, что террористы из «Авами лиг» хотят умертвить корреспондентов, чтобы потом взвалить ответственность на правительство Пакистана.
— Это делается в ваших же интересах. Здесь мы не можем гарантировать вам безопасность.
Это, конечно, отговорка. Власти не желают иметь лишних свидетелей и хотят, чтобы о расправах как можно меньше знали за рубежом. Поэтому нас и выгоняют.
Ко мне обращается сержант:
— Я с чувством большой симпатии отношусь к Советскому Союзу, выписываю «Москау ньюс». Но поймите меня правильно. У меня семья осталась в Лахоре. Если вы укроетесь в своем консульстве, то меня отдадут под суд.
— Вы участвовали в операциях?
— Нет, часть, где я служу, несет охрану «Интерконтинентал» и зданий иностранных представительств.
— Прекратить разговоры, — бросает сержанту подошедший офицер.
Стемнело. К подъезду подается несколько автомашин. Нас рассаживают. Меня и Мазхар Али-хана в свою автомашину приглашает капитан-десантник. Туда же садится и корреспондент «Непсабадшаг» Джордж Кальмар.
Едем какими-то окраинами. Временами доносятся артиллерийская канонада, пулеметная стрельба. Взлетают осветительные ракеты.
— Это штурмуется общежитие Даккского университета, — поясняет капитан. — Отчаянно сопротивляются студенты…
По сторонам — сожженные дома. Едкая гарь заползает в горло. С идущих впереди двух бронемашин то и дело стреляют пулеметы. Это чтобы продемонстрировать, в какой, дескать, опасности находятся журналисты. Мазхар Али-хан подавлен:
— Я остановился в семье моего старого друга-панджабца, поселившегося здесь лет пять назад. В полночь в соседние дома, где жили бенгальцы, ворвались солдаты… Если останусь жив, напишу об этом.
Через год, когда пал военный режим, Мазхар Алихан на страницах газеты «Доон», которую он редактировал, рассказал читателям, что творили каратели Яхья-хана…
Аэропорт забит эвакуируемыми. Это семьи панджабцев и пуштунов, военнослужащих и чиновников правительственных служб. Нас проводят в зал ожидания. Вдруг из какой-то боковой двери появляются консул Владимир Камынин и советник посольства Василий Волков. Традиционное:
— Как дела?
— Жив-здоров!
Нас окружают журналисты. С нескрываемой злостью в голосе рейтеровский корреспондент Уинтон говорит:
— Черт возьми! Как это здорово, когда о тебе помнят, заботятся. У нас же в Дакке куча людей. Сидят по домам, глушат виски. Ну хоть бы кто-нибудь проведал…
Я хорошо понимал английского коллегу. За все время нашей изоляции в гостинице никто из сотрудников западных миссий не навестил своих корреспондентов В пропусках иностранным представителям обычно не отказывали. Просто никто из них не хотел рискован жизнью. «Газик», на котором ездили наши дипломаты был прострелен.
Наконец, объявлена посадка на самолет. Сиденья в «Боинге» грязные, в нем только что прилетела очередная группа карателей, доставленных в Дакку. Капитан подходит к каждому из нас и задает один и тот же вопрос: не везем ли мы с собой секретные документы «Авами лиг», оружие, взрывчатку, яды и наркотики.
Самолет ложится на курс к Бенгальскому заливу. Сквозь иллюминатор видна ночная Дакка, охваченная пожарами. Минут через двадцать снова внизу появляются пожары. Это Читтагонг, где повстанцы обороняются от правительственных войск. Затем земля скрывается за белой пеленой облаков.
Примерно во второй половине дня 27 марта самолет приземлился в Карачи. Мы было направились в здание аэропорта. Однако на полпути нас обогнал мотоциклист и жестом предложил следовать в таможенный зал. Едва вошли, как у дверей встали автоматчики. Я попытался позвонить в наше консульство, но телефоны не работали — отключены. Появился начальник службы безопасности аэропорта майор Карим Шейх. Сама любезность.
Нехитрый товар разложил в своей лавчонке хайдарабадский торговец
— Извините, господа журналисты, за небольшое беспокойство, которое вынуждены причинить вам, — заявил он с приторной улыбкой. — Но вас всех до одного придется обыскать, багаж тщательно досмотреть. Таков приказ.
