В основном верным рылеевской школе Бестужев-поэт оставался и в годы испытаний. Поэму "Андрей, князь Переяславский" (1826) (из задуманных пяти частей написано было только две) Бестужев создавал в "Форте Слава". Обе ее части без ведома автора, анонимно были напечатаны в 1828 и в 1831 годах. Выбор героя для поэмы — младшего сына Владимира Мономаха — и гражданская риторика напоминали приемы прежней декабристской поэтики, по которым написаны «Думы» Рылеева и "Михаил Тверской" Бестужева. Но внутренняя проработка образа несла в себе уже горький опыт пережитого. Появились иллюзии о возможности власти, основанной на взаимном понимании и любви парода и князя, мыслящего дворянства и царя. Ведь даже записка "Об историческом ходе свободомыслия в России" заканчивалась надеждами на то, что Николай I — великодушный и проницательный — может стать другим Петром Великим. Андрей Переяславский был прозван в народе за свои личные качества Добрым: он посвятил себя не гордыне и славе, а "общественному благу". Поэма не получилась художественно ценной, так как не несла в себе продуктивной идеи.
Значительными были успехи Бестужева-поэта в эти годы, особенно там, где он погружается в свой внутренний мир и открывает в самом себе живого человека, преисполненного прежних благородных идей, но понимающего сложность жизни, отдающегося ее многообразию или желающего быть сопричастным мотивам, волновавшим других поэтов. Он интенсивно переводил из Гете, из Гафиза. Таковы философское стихотворение «Череп» (1828), элегия «Осень» (1829). В первом из них поэт, наперекор очевидности — все в мире подвержено тленью, — провозглашает, что "мысль, как вдохновенный сон", никогда не умирает. Во втором — выводы более грустные: "Не призвать невозвратимого,//Дважды сердцу не цвести". Собственная своя судьба, "таинственная быль" поэту представляется в виде низвергающегося в бездну водопада:
Влекомый страстию безумной,
Я в бездну гибели упал!
Бестужев задумывается над проблемой вечности и бессмертия:
Хоть поздней памятью обрызни
Могилу тихую певца.
"Шебутуй"
А думы о земных царях, о Наполеоне, с его "строптивою десницей" и безумным кличем: "хочу — могу", заканчиваются выводом, что народы о владыках-честолюбцах уже ведут "сомнительную речь" "с улыбкой хладного презренья" ("Часы").
В поэзии «позднего» Бестужева начинали готовиться лермонтовские мотивы. Еще в поэме "Андрей, князь Переяславский" промелькивает стих:
Пловец плывет на челноке,
Белеет парус одинокий.
Есть что-то лермонтовское и в заключительных строках стихотворения "К облаку" (1829):
Блести, лети на ветерке,
Подобно нашей доле,
— И я погибну вдалеке
От родины и воли!
Изгнанником, "последним сыном вольности" чувствовал себя Бестужев. Ведь и формула: "с улыбкой хладного презренья" — готовит финал лермонтовской «Думы». Бестужевские "светлые народов поколенья" — это то же, что "потомок — гражданин", с его "презрительным стихом" на устах; являлось это как бы и моделью еще одного будущего лермонтовского стиха, «Поэт»: "покрытый ржавчипой презренья". Таков он был, Бестужев, "недосказанный поэт", — как ои сам говорил о себе…
Трудно переоценить заслуги Бестужева, который одним из первых в истории русской литературы XIX века серьезно обратился к прозе. На вопрос: "чья проза лучшая в нашей литературе?" — Пушкин в 20-х годах отвечал: «Карамзина», но "это еще похвала не большая".[12] Сам Пушкин приступил к прозе в то время, когда Бестужев уже прославился повестями и очерками. Гоголь выступил около этого же времени, то есть в начале 30-х годов. Но, неоспоримо, за вычетом карамзинской прозы в "Истории государства Российского" (сильно возмужавшей в связи с необходимостью рисовать «шекспировские» характеры Ивана Грозного, Бориса Годунова), бестужевская проза на протяжении 20-х и начала 30-х годов была «лучшей». Она своеобразно сосуществовала с прозой Пушкина, Гоголя, соперничала с ними и во многом их предваряла.
Это особенно заметно на некоторых частных моментах. Можно определенно утверждать, что широкая картина крестьянских поверий, суеверий, глубоко уходящих в языческие времена, фольклор, воспроизведенные в "Страшном гаданье" Бестужева (напечатано в самом начале 1831 года), предваряют соответствующие украинские мотивы в "Вечерах на хуторе близ Диканьки" Гоголя (первая часть появилась в печати в сентябре 1831, вторая — в начале 1832 года). Название бестужевского произведения "Вечер на Кавказских водах в 1824 году" и его многосоставность, когда попеременно сменяющиеся рассказчики передают друг другу житейские истории одна другой страшнее, также предваряют рассказы Рудого Панька и других лиц, вроде дьячка ***ской церкви, Степана Ивановича Курочки в "Вечерах на хуторе близ Диканьки" Гоголя. Следы «бивуачных», офицерских, историй, россказней о дуэлях, на которые Бестужев был великий мастер, заметны в «Выстреле» Пушкина, перекликается "Страшное гаданье" — с пушкинской «Метелью» (мотив блуждания на лошадях в непогоду, мотив похищения возлюбленной). В свою очередь, дагестанские очерки Бестужева продолжали линию пушкинского "Путешествия в Арзрум", беллетристических описаний краев России, еще только намечавшуюся в русской литературе.
В целом проза Бестужева оставалась по своей основной программе декабристской. Подходил он к прозе через прямые политические, публицистические задачи, являвшиеся составной частью идеологии декабризма и его гражданского романтизма. Тематический ее диапазон с годами расширялся.
Еще в 1818 году в "Сыне отечества" Бестужев поместил перевод одпой из глав книги баварского посланника при российском дворе графа фон Брая "Опыт критической истории Лифляндии с картинами нынешнего состояния сей области", в которой автор сравнивал положение крестьян в русских губерниях и Лифляндии и со скорбью говорил о крепостном праве в России. Несомненно, именно эта тема привлекла Бестужева у Брая; цензура повымара-ла немало мест в его переводе.
В конце 1820 года Бестужев совершил путешествие в Ревель и затем описал его, опираясь на личные впечатления и хроники Б. Руссова, X. Кельха. Внешне это путешествие напоминает карам-зинские "Письма русского путешественника", но "Поездка в Ревель" Бестужева ближе к радищевскому "Путешествию из Петербурга в Москву". Его занимают не исторические достопримечательности, а картины угнетения народа, предания о борьбе эстов и ли-вов против немецких меченосцев. Это произведение открывает у Бестужева целый цикл «ливонских» повестей: "Замок Вендеп" (1823), "Замок Нейгаузен" (1824), "Ревельский турнир" (1825), "Кровь за кровь" (1825).
На многих из них лежит печать влияния эстонских эпических песен «Калевипоэг», народных преданий о псах-рыцарях, поэзии трубадуров. Пушкин отмечал влияние Вальтера Скотта s "Ревель-ском турнире", причем следует иметь в виду не только исторические романы В. Скотта, по и ранние поэмы на средневековые шотландские сюжеты. Чувствуется определенное влияние и "готического романа" Анны Радклиф, хотя Бестужев нигде не идеализирует рыцарство. В этих повестях заметна песенная, сказовая основа, с резким противопоставлением добродетельных и злых героев. Жестокий магистр Рорбах в "Замке Венден", издевавшийся над крестьянами, топтавший их поля, погибает от благородного рыцаря Вигберта, выступающего в роли мстителя за народ. При этом У декабриста Бестужева еще не сам народ мстит за себя, и вместо турнира-поединка тиран погибает в результате заговора. Погибает и самосудный убийца Вигберт. Как и в «Вольности» Пушкина, здесь некий абстрактно понимаемый нравственный закон своим мечом "без выбора скользит" над головами всех, кто преступает его нормы.
В "Замке Иейгаузен" подвергается суду нравственность рыцарства, по которой благородные люди оказываются жертвами коварных честолюбцев (старый барон Отто, и его семья, и Ромуальд фон Мей), В повести намечается некоторое усиление народного коло рита. Включаются образы пленных новгородцев, Всеслава и Андрея, которые находят общий язык с эстонскими крестьянами-простолюдинами, освобождают из темницы Эвальда и карают Ромуаль-да. Все органичнее спаянными у Бестужева оказываются судьбы русского и эстонского народов.
С наибольшей художественной мотивированностью нарастание демократической силы, которая взрывает рыцарство, показано в "Ревельском турнире", лучшей повести ливонского цикла. Победителем спесивого рыцаря Унгерна оказывается молодой рижский купец ЭДВИН, которому и латы, и копье, и меч пришлись по плечу. Ему достается царица турнира, дочь барона Буртнека. Эдвин сильнее всех рыцарей и нравственно: "он умел мечтать и чувствовать". Его победа над рыцарем кончается городской свалкой, дракой между благородной аристократией и «черноголовыми», то есть купцами, которые единодушно поддерживают Эдвина. Бестужев в повести исторически верно показал обреченность рыцарства и всего феодального уклада.
