Хотя сама идея зеркала с магическими свойствами, предмета волшебного, потустороннего, — условность, нисколько не противоречащая реалистической установке, ее пытаются критиковать с позиций бытового правдоподобия.
К герою английской детективщицы Дороти Сейерс сыщику-любителю лорду Уимси обращается со своими проблемами некий мистер Дакворси: «Мне было, кажется, семь или восемь, когда меня повели в кино на эту вещь — я и сейчас помню название: „Пражский студент“, примерно так. Не помню подробностей, но помню, что это был рассказ о юноше из университета, парень продался дьяволу, и однажды его отражение на свой страх и риск выбралось из зеркала и пошло-поехало совершать разные преступления, а все вокруг думали на студента… я никогда не забуду свой страх при виде этой жуткой фигуры, вылезающей из зеркала… Прошли месяцы и годы, а оно все снится мне и снится. Снится, будто я смотрю в огромное высокое зеркало, как тот студент в кино, и немного погодя вижу, что мое отражение улыбается мне, и, подняв свою левую руку, я иду к зеркалу и вижу, что иду сам себе навстречу с протянутой правою рукою. А приблизившись ко мне вплотную, оно вдруг — вот ужасный момент! — повернется ко мне спиной и уйдет к себе в зеркало с ухмылочкой через плечо — тогда я понимаю, что это — подлинное существо, а я — только отражение, я ныряю туда, в зеркало, и тут все сереет, затуманивается, и я просыпаюсь весь в поту от испуга…»
По ходу новеллы двойник мистера Дакворси является к нему все чаще — и наконец тот готов сам себя заподозрить в зверском убийстве. Каких только мерзостей не наделаешь под видом своего второго «я» в приступе амнезии!
По-иному смотрит на дело лорд Уимси. Он не верит ни в черта, ни в дьявола, ни в мистические зеркала. Если из-за зеркальной двери вышла твоя живая копия и пошла тебе навстречу, значит у тебя есть близнец, о чем ты по каким-то чисто английским генеалогическим причинам не подозреваешь. Именно таково допущение, положенное в основу следственной операции. А она — сами понимаете — приводит к поимке преступника. Тот приходится мистеру Дакворси единоутробным братом, что и позволяет лорду Уимси произнести речь о разновидностях двойничества.
Детектив — это торжество разума, цитадель рационализма. Волшебное зеркало может появиться здесь только как романтический повод для последующей агрессии реалистических доводов — в пользу «нормальной» следовательской логики. Любопытно, впрочем, что Дороти Сейерс берет свой сюжет — в основных его событийных деталях — у Стивенсона. Но берет не ради развития, а ради пародийного разворота «на сто восемьдесят градусов». То, что всерьез воспринимается на страницах «Странной истории доктора Джекила…», истолковано теперь как абсурдная, фантастическая версия, коей не стоит придавать ни малейшего значения.
Сейерс отмахивается от зеркал с непомерной, необъяснимой поспешностью, словно боится их гипнотического воздействия. Или, быть может, по причине противоположного характера, аллегорически заявляя: ничего такого не творят зеркала, что выламывалось бы за рамки трезвого детективного жанра, ничего сверхъестественного, иррационального, потустороннего.
Вы замечали, с каким равнодушием смотрят детишки на живопись примитивистов? Глянут — и отвернутся. Ни Анри Руссо, ни Нико Пиросманишвили для них вроде не существуют. Почему? Казалось бы, эти картины созданы в прямом расчете на детское восприятие. Но детское восприятие, видимо, восстает против поддельной детскости. По причине, которую ребенок мог бы выразить словами: «Я и сам это могу». Приблизительно так выглядит в моих глазах бунт Дороти Сейерс против Стивенсона — и против зеркал.
Оговорюсь, что отношение детектива к зеркалам (как и к любым другим предметам) сугубо функционально: ни излишних эмоций, ни напускного безразличия. Нужно по ходу событий зеркало — пожалуйста, его установят. Не нужно — так и не вспомнят, что сей предмет существует.
«Дело о дневнике купальщицы» Эрла Стенли Гарднера. Героиня объясняет, почему она на несколько минут замешкалась: «Боже мой, я вовсе не собиралась задерживать отъезд. Но разве девушка может пройти мимо зеркала? А когда я глянула на свое лицо, пришлось сразу же лезть за пудрой…» Персонажи «Вулканической ночи» Найо Марш проводят львиную долю своего времени в артистических уборных. Так что зеркала становятся неизбежной подробностью действия, ракурсом, разнообразящим повествование: «Джеко посмотрел на свое отражение и состроил гримасу», «Гей Гейнсфорд оказался лицом к лицу со своим отражением, на которое надвигались руки Джеко».
У Агаты Кристи зеркала фигурируют даже в заглавиях. Один роман называется «Достигается с помощью зеркал», другой — «Зеркало с трещиной». «Зеркало с трещиной» — строчка из Теннисона, у которого образ зеркала символ рока. Замысел романа «Достигается с помощью зеркал» — символичен: зеркало, традиционно считающееся эталоном объективности, оказывается здесь синонимом и принципом обмана, источником иллюзионистских эффектов, принятых на вооружение преступником.
В одном случае — у Гарднера — зеркало объясняет затраты сюжетного времени и формирует алиби, в другом — у Кристи — рекомендует систему поведения, но вообще-то под эгидой детектива оно ведет себя исключительно скромно: рядовой, дежурный предмет, «первое, что под руку подвернулось».
Как раз это индифферентное отношение зеркала к детективным коллизиям свидетельствует в его пользу. Значит, не ради поверхностных эффектов рождено оно на свет, значит, есть у него высшее назначение — может быть, этическое, как мы уже предполагали, может быть, натурфилософское или мистическое. Так или эдак — без сверхзадачи оно не обходится: ни в реализме, ни в романтизме, ни в классицизме. Нигде.
Глава I
В ПОИСКАХ ВЕРГИЛИЯ
Было ли зеркало у Робинзона?
Сверхзадача подчас возлагается даже на «вычтенное» зеркало, на оптику со знаком минус. Вот вопрос: было ли зеркало у Робинзона Крузо на необитаемом острове? Наскоро перелистав книгу Дефо, положительного ответа на свой вопрос не нахожу — и соответственно не нахожу ни одного упоминаемого зеркала. Между тем Робинзону доводилось, пожалуй, время от времени разглядывать свое отражение. И не в какой-нибудь лужице. Иначе вряд ли он мог бы судить о своем загаре, усах и т. п. Значит, можно предположить, что зеркало среди спасенных вещей имелось, и Робинзон игнорирует (или почти игнорирует) его в своем рассказе просто потому, что оно слишком мало значило в его островной жизни. На переднем плане неизменно маячит внутреннее «я» героя, а внешние признаки — личина, оболочка, форма отодвинуты в сторону. Как замечает однажды сам Робинзон, «не много было на острове зрителей, чтобы любоваться моим лицом и фигурой, — так не все ли равно, какой они имели вид?». К зеркалу, стало быть, применена не формула умолчания, а скорее рецептура забвения: с глаз долой — из сердца вон.
Но вот парадокс: зеркало, как бы осененное неким запретом, настойчиво напоминает о себе своим отсутствием. Оно есть хотя бы потому, что его так подчеркнуто нет. А нет бго, думаю, потому, что функция скромной стекляшки общественна, а Робинзон пребывает вне общества.
Зеркало — репетиция нашей социальной «большой» роли на малой сцене общения с самими собой. Мы видим себя в зеркале чужими глазами, мы примеряемся в зеркале к другим, мы подставляем свое «я» в гипотетические дуэты, квартеты и квинтеты, а при полной невозможности этих комбинаций и ситуаций отбрасываем зеркало прочь, как ненужную побрякушку.
Зеркало осуществляется только среди людей. Как смех. Случайная аналогия, но, по сути своей, верная. Мы способны смеяться в одиночку, если разделяем свой смех с воображаемой аудиторией. И мы готовы смотреться в зеркало, когда примысливаем себя к воображаемой публике, которая чуть позже будет на нас глядеть. Да, Робинзон обходит зеркало молчанием, вероятная причина коего социальна: отпали человеческие контакты — выпало и связующее звено этих контактов.
Но не исключено и такое, чисто индивидуалистическое толкование: Робинзон испугался зеркала, страшась сумасшествия, которое прокрадывалось к нему сквозь эту разверстую неизвестность. Сколь взволнованно и протестующе забилось сердце героя, когда он внезапно услышал связную речь (подал голос попугай). Заметьте: в данном случае перед нами звуковой эквивалент зеркала. Попугай повторял Робинзона — только, условно говоря, не визуального, а акустического.
А разве воодушевил Робинзона след босой ноги — тоже своеобразное отражение живого «партнера»?! С одиночеством ему стало тяжко расставаться, как на первых порах — с человечеством! Значит — вполне правдоподобный вариант — Робинзон просто боится зеркала, Робинзон держит его на дне сундука, оберегая свое отшельничество от психологических искусов.
