в них, в укрытие, самое дорогое. А снаружи равнодушная природа, вселенский ужас. Грозовые тучи приходят издалека, уходят вдаль, рвутся в клочья или сталкиваются; порой небо становится голубым. Только к нему, этому огромному небу, стремятся наши сердца. Двойственность возникает от непостижимого развития стихий и наших мелких старательных и точных подсчетов, столь же наивных, сколь и возвышенных, прямо в центре смятения.
В Гарлеме, как и на Бродвее, черный оркестр играет безукоризненно, без ошибок или провалов, равномерно, с ускорением ритма, в непрерывном движении: мучительный, пронзительный, визжащий звук трубы на фоне дроби марша. Подлинный эквивалент совершенной турбины, что вращается среди разговоров живых людей. Хот-джаз.
Джаз, как и небоскребы, это явление, а не задуманное произведение. Это настоящее усилие. Джаз представляется мне более прогрессивным, чем архитектура. Если бы архитектура находилась на таком же уровне, как джаз, это было бы невиданное зрелище. Повторяю: Манхэттен – это хот-джаз из камня и стали. Необходимо, чтобы обновление эпохи стремилось к какому-то уровню. Чернокожие зафиксировали этот уровень музыкой. Их естественная душа исторгла реформу из своих глубин и поместила ее в настоящее время.
В музыке происходит такой же существенный переворот, как в изобразительном искусстве. Сквозь брешь кубизма оно через века и места восстановило контакт с великими эпохами. Изобразительное искусство вновь обрело ключ к сильным выражениям. Даже распространение в музыке, где механическая запись делает самое плодотворное – самое великолепное – изучение по всему миру, везде, где тысячелетние традиции дают нам через фольклор основополагающие истины. Сегодняшнее ухо и душа переполнены этими благами. Собран материал, доказывающий великую идею в этой трогательной скудости формы – благодатной, народной, человечной. В домах поют граммофонные диски. Реформа проникает в самую суть восприимчивости. Нынешняя музыка сдает позиции; мир наполняется новой музыкой: музыкой машин и музыкой фольклора. Слух получает свежую пищу. Восприимчивость освобождена; она переполнена волнующими открытиями.
Закладывается фундамент гулких соборов, которые уже возводятся.
Мне бы хотелось закончить свои размышления о музыке. Современный мир наводнен ею. Это потрясающе! Музыка звучит повсюду: на ужинах, в кино, из домашних радиоприемников, в автомобилях, на ярмарках, на больших выставках автомобилей, авиации или бытовой техники; на океанских судах, в железнодорожных вагонах, во время аперитивов и на пляжных танцульках; в палаточных лагерях в Сахаре, в бесчисленных захолустьях, на обоих полюсах в тишине кропотливых наблюдений. Граммофон обеспечил возникновение нового явления: собрания пластинок – то есть дискотеки, дополнения к библиотеке.
Профессиональные музыканты с отчаянием говорят: «Музыка умирает». Точно как господин Камиль Моклер [110], написавший книгу под поразительным названием «Умрет ли архитектура?»
Необходимо заметить, что здесь, как и во всех остальных областях нового времени, традиционная «музыка» проваливается скольжением на крыле и расшибается. В Парижском оперном театре, точное название которого Национальная консерватория музыки [111], перед красными плюшевыми креслами исполняются оперы «Фауст», «Самсон и Далила». Из своих налогов мы оплачиваем тяжкое бремя расходов на содержание тряпичных кукол.
Кто эти терпеливые, любознательные, подчас отважные люди, которые идут по свету с механическими аппаратами, чтобы записать чистую музыку – музыку людей – фольклор? Музыка Индии, Китая, Полинезии, черной и арабской Африки, иберийское канте хондо [112], русские танцы, народные песни Тироля, Баварии, Балкан, Карпат, Эпира [113], Каталонии, Турции, гаитянских креолов Аргентины, бразильские и португальские фаду [114], румбы Мартиники. Какое собрание! Мало-помалу музеи, общественные библиотеки (с опозданием) создают архивы. Мировой слух наполняется великой поэзией. Музыкальная культура переживает невероятный прогресс. Человеческая душа задета за живое.
Я возвращаюсь из Америки; в тот же вечер моя жена ставит пластинку Fifine, парижскую джаву [115]. «Послушай, – говорит она. – Это тебя изменит». Неужели в мое отсутствие изменились привычки и возникла архитектура джавы парижских танцулек? Экзотичность севильских саэт [116] имела остроту великих открытий. Наслушавшись горячего джаза я оказался перед глубинной оригинальностью джавы; я нахожу в ней математическую Францию, точную, пунктуальную; я нахожу в ней народные массы Парижа, это общество, столь достойное внимания, столь сдержанное, четкое и гибкое в своих рассуждениях. Контролируемую чувственность, прямоугольную этику.
Во всем мире музыка живет вне музыкантов.
Где профессиональные музыканты? На своих концертах, и это не радует. Музыка, называемая современной (кроме музыки великих, разумеется) – это почти всегда упадок, немощность: какой-то шум в форме фуги с умелым контрапунктом звуков полоскания бутылок и звяканья стаканов. Как же томятся эти люди, а заодно томят и нас! Что это за китайская грамота? У них очень тяжело на душе! Корпорация художников тоже живет вне текущих событий. Школы множат специалистов по мертвым вещам.
Живопись или музыка; и архитектура тоже. Музыка! Современный мир трепещет от новых шумов. Наше ухо стало бесконечно чувствительным – гораздо более чувствительным, чем у наших предков. Неужели этот шум мира не имеет полезного воздействия на произведение искусства? Отвечу так: он стал совокупностью свойств нашего существования; значит, он – сама ткань музыки. Композиторы Эрик Сати и Игорь Стравинский уже выявили новые гармонии и ритмы. Любознательные и терпеливые исследователи, те, кто записывает музыку людей и пополняет наши собрания пластинок, у вас впереди еще есть задача. Записывайте шумы мира. Запечатлевайте на гуттаперче с помощью ваших приборов то, что оттачивает наш слух: эту симфонию уличных шумов. Возгласы толпы на матчах, митингах, парадах. То, что сопутствует многим из нас: темп, разреженный или титанический ритм работающих станков; на море, в рокоте судового двигателя, в скрежете плотины, рассекающей воды, в протяжном пении ветра в снастях, голосе сирены. Гул самолета, тиканье или бой часов в тишине. Морской прибой. Гомерический рев осла, шум громкой ссоры; львиный рык, пение соловья, стрекот цикад, песню сверчка, кваканье лягушек, тявканье квакши, лай собак в темноте. Как знать? Техника выделит для нас эту музыку мира, которую нам мешает услышать наше легкомыслие…
Я уверен, что, когда поезд проезжает тоннель, в вас звучит героическая музыка, идущая из самых глубин; механизированный ритмический остов, точно определенный стенами тоннеля, таков, что вы полностью захвачены этой музыкой. На протяжении этих нескольких минут ритмы меняются, как сама структура великих симфоний. Прекрасное расследование для человека, ищущего приложения своим всегда имеющимся созидательным способностям.
Я сказал, что чернокожий, Армстронг, расслышал все эти голоса, а его гений переложил их
