Александр Архангельский - У парадного подъезда

Кого бы из нынешних писателей, живущих исключительно пародиями, мы ни взяли, правило это будет действовать. Но, естественно, пальма первенства тут по праву принадлежит Александру Иванову; имя его должно войти в историю советской литературы уже потому хотя бы, что он наиболее полно реализовал в своей деятельности это объективно неизбежное состояние нашей пародии. Он выработал систему нехитрых (совершенно не скрываемых от читателей) приемов, которыми пользуется безошибочно. Прежде всего выбираются уязвимые (желательно, натуралистические) строки из свежего поэтического сборника, затем пародист с интонацией недоумения и подчеркнутым чувством внутреннего нравственного превосходства этот самый образ поворачивает разными гранями, убавляя или усиливая освещение, чтобы высветилась то одна, то другая несуразица, — но ни в коем случае не упуская пародируемый образ из виду… Это могут быть «груди белые, до безумия красивые» из стихотворения Вас. Федорова — и тогда мы прочтем в пародии:

Или «нутряной» стилен Бориса Примерова — и вот перед нами «внутренняя рецензия» на его стихи с характерным советом в итоге:

Зацепимся за последнее слово в цитате и скажем вот о чем. Когда нацеливаешься на данную конкретную неудачу, то не имеешь права отрешиться от ее стилевого ряда, как бы повторяя и варьируя его. И добро, если пародируешь плохого поэта. Но если хорошего — читатель остается один на один с результатами этого соцсоревнования, заведомо обреченного на провал, — как в случае с пародией на самойловских «Цыгановых», с их трагически-ироничным, восхищеннонасмешливым раблезианством и прощальным упоением могучей плотью смертного мира: «В мгновенье ока — юный огурец / Из миски глянул, словно лягушонок. / И помидор, покинувший бочонок, / Немедля выпить требовал, подлец». Что против этих пахнущих жизнью описаний Самойлова приложенные к ним отдающие литературой вольные подражания А. Иванова?

Я совершенно не собираюсь порицать А. Иванова; во-первых, это слишком легко, во-вторых, это блистательно сделали до меня писатели самых разных литературных групп (В. Крупин и Б. Сарнов, например). Я лишь хочу на этом безусловно репрезентативном примере продемонстрировать окончательные результаты «профессионализации» пародии.

Окончательные — дальше ехать некуда. Решившийся ступить на эту дорогу автоматически лишает избранный жанр всех потенций, отрешается от всех его аналитических возможностей, сводя свою задачу к одноразовому — не шприцу даже, а булавочному уколу, и утрачивает чувство внутренней свободы от железного обруча литературного процесса. А главное — начинает нуждаться в плохой литературе, в слабой стилистике, рядом с которыми неочевидны собственные стилевые, сюжетологические и иные прочие способности пародиста. Что бы там ни говорил А. Иванов в своих статьях о катастрофической пропасти, лежащей между словесностью времен Архангельского и словесностью времен Иванова, о необходимости в нынешних условиях превращать пародию в фельетон, все это разговоры для бедных. Чем Малашкин и ранний Долматовский, Безыменский и Авербах лучше Маркова и позднего Рождественского, А. Приймы и П. Горелова? И чем Битов и Искандер, Парщикор и Тряпкин хуже Ф. Гладкова и Панферова, Тихонова и Сельвинского? Так что дело не в объекте пародии, а в ее положении по отношению к нему, во времена Архангельского внутренняя независимость еще сохранялась (хотя и начинала уже утрачиваться), во времена Иванова дистанция вовсе упраздняется.

Пародия «профессионального» извода окончательно стала частью пародируемой ею литературы, а часть не может в корне отличаться от целого и не имеет права пенять последней за понижение ее уровня, ибо тут же услышит в ответ — сама такая! И ничего возразить не сможет… Остается довольствоваться (как то и положено части) частичностью и пускать гулять по свету новые и новые пародии да систему рифмовки Евтушенко, на «бытовизм» Винокурова, на ложный пафос Рождественского и метафорическую броскость Вознесенского. И — оправдывать себя тем, что нынешняя пародия — часть критики, а критике на роду написано жертвенное погружение «на дно» литературной канализации и прочищение засоров: «Их пишут все, а он один читает…» Конечно, критика критике рознь; есть и такая, которую по степени фельетонности можно приравнять к «профессиональной» пародии образца 70—80-х годов. (Т. Иванова в «Огоньке», А. Казинцев в «Нашем современнике»). Но лучшие образцы жанра даны аналитиками — С. Чуприниным и В. Кожиновым, И. Роднянской и Н. Ивановой, А. Латыниной и А. Марченко… В том числе и веселыми аналитиками — Вл. Новиковым, Ст. Рассадиным, А. Синявским.

И вот, когда «профессиональный» путь оказывается окончательно исчерпанным, когда совершается переход от предельного расширения жанровых функций у «парнасцев» до предельного их сужения у «ивановцев», — что остается пародии и что остается пародисту?

Пародисту — со вздохом отказаться от мысли жить результатами своего труда и значиться в адресной книге Союза писателей с пометой «пародист». Ретироваться в область высокого дилетантизма эдаким эмигрантом, некогда уехавшим на заработки в далекую terra incognita, а ныне возвращающимся к родне таким же бедным и честным, но повидавшим мир. Это перед «профессионалом» А. Ивановым стоит проблема — кто виноват в упадке жанра, пародисты или пародируемые. Это он с легкостию необыкновенной может кивать на «сравнительно узкий круг пародируемых поэтов» в книгах А. Архангельского и жертвенно вопрошать: а ныне — «где его взять, стиль-то?» Дилетант свободен от подобных мучений, потому что вослед А. Архангельскому сосредотачивается на «сравнительно узком круге».

Не так уж и много пародий написали критики и литературоведы Л. Лазарев, Ст. Рассадин и Б. Сарнов, но каждая из них — помнится и всплывает при чтении очередного «задетого» ими автора. Ну мыслимо ли, перелистывая поздние романы Ю. Бондарева с их стилевыми руладами, с их сладострастно-жесткими описаниями западного разврата и прославлениями отечественной чистоты в финале, не припомнить лазаревско-рассадинско-сарновское: «Тонкие шелковые чулки, скользкие и упругие, целомудренно обтягивают ее крепкие икры и слабые колени. Сладкой болью поднимается к его сердцу мысль: «Заслужили ли мы ЭТО?».

Дверь лифта громыхнула, как удар противотанкового снаряда по броневой плите»?

И возможно ли при одном только упоминании В. Кочетова не засмеяться — так крепко приросла к его литературной репутации одна из нечастых пародий С. С. Смирнова «Чего же ты хохочешь?». Вряд ли даже записной поклонник кочетовского «Октября» без подготовки назовет имена героев Кочетова (исключая разве что Журбиных, и то благодаря черно-белому кино), но смирновская Порция Уиски, которая «подрывную работу среди творческой интеллигенции (…) вела в постели. Работы было много, и она не успевала одеваться»; Онуфрий Христопродаженский; сам автор «октябрьских» романов Лаврентий Виссарионович Железов — они навечно среди нас. (Вот вам и бесстилие…)

По странной ассоциации с именем С. С. Смирнова вспоминаются развлечения в жанре пародии, которым предаются в свободное от преподавательской и издательской деятельности парижские жители А. Синявский и М. Розанова (увы, в антологию они не попали). Одно из самых смешных сочинений, опубликованных «Синтаксисом», — «Повесть о том, как поссорились Иван Денисович с Александром Исаевичем».

И ведь, странное дело, тоже не жалуются на бесстилие…

Что же касается до самой пародии, то ей неизбежно придется освободиться от пут фельетонизма и отказаться от потуг на самостоятельную «антифилософию» — в остальном же быть тем, чем ей заблагорассудится. Формой критического препарирования неудачного, но показательного произведения? Сколько угодно. Образцовым примером может служить и смирновская пародия «Чего же ты хохочешь», и — его же «Кавалерский бунт» (на «Кавалера Золотой Звезды» С. Бабаевского). Способом оценки той или иной литературной фигуры? Милости просим. Их так много, что трудно выбрать, но вот одна, недавно впервые напечатанная полностью, — она характерна тем хотя бы, что автор ее даже не литератор, а актер Театра на Таганке Л. Филатов: