оставил в моём доме, убежав, один бандит. Больше вещей не было. У Довлатова их было ещё меньше, но он ехал туда, где его ждали. А я же жил там, где мало кого интересовал. Сейчас, освобождая угол от вороха бумаги, надо что-то записать — будто произнося надгробные речи над каждой единицей нехранения.
Первая история будет про диссидентов.
02 августа 2002
При Советской власти диссиденты не вели командно-штабных учений, и, придя к власти, впали в удивительный административный восторг. Восторг бессмысленный и беспощадный.
Знавал я немногих настоящих диссидентов, всего нескольких настоящих, и множество поддельных. Все они люди были весьма неприятные.
Диссиденты разных стран являются, по сути, одной из спецслужб. Их объединяет принцип закрытого тайного общества. Все их слова о ненависти к спецслужбам есть выражение эмоций со стороны конкурирующей организации. И то, и это — корпоративные общества с неясными и неосуществимыми целями. Организации совершенно бюрократические.
Существуют они — вечно.
Среди бумаг я обнаружил отпечатанное пятой копией какое-то воззвание, полное глухой злобы. Смысл его непонятен. Авторство неизвестно.
02 августа 2002
Следующим, что было вынуто из кучи, оказался кусок журнала "Знамя" за 1988 год. В нём соседствуют Владимир Бондаренко и Людмила Сараскина, Валентин Курбатов и Станислав Рассадин, Гаврила Попов и Никита Аджубей. Но, начинался номер с пьесы Шатрова "Дальше… дальше… дальше!".
Была такая особая порода советских фрондёров, людей довольно сытых, но время от времени претерпевавших что-то от власти. Власть то манила пряником, то снова прятала пряник в чугунные пазухи. Что показательно, так это то, что у многих из них родители были выведены в расход в конце тридцатых.
В восьмидесятых они на несколько лет уезжали в Европу или Америку, а потом возвращались обратно. Это какая-то удивительно типовая судьба.
Так вот, принялся я читать шатровскую пьесу. Героев в ней оказалось множество, они сновали как тараканы, время от времени останавливаясь и произнося монологи. Бухарин даже слово в слово произносит своё политическое завещание, затверженное его несчастной женой. Как писал Набоков, "пропел даже какой-то минерал". Действие происходит 24 октября 1917 года, и все размышляют о том, что будет, и кто в этом будет виноват. Герои из будущего стучат Ленину на своих товарищей, и персонажи больше похожи на скорпионов — скорбно дерущихся друг с другом в силу исторической необходимости. Там Сталин время от времени кричит: "Шени деда ватире!" и говорит прочие гадости. Общая интонация её — все портосы, один Ленин — Д'Артаньян. Большевики там похожи на компанию алхимиков, у которых взорвалась лаборатория, и теперь они думают, случилось ли это потому, что Юпитер был в семи восьмых, или мало насыпали в чашку Петри сушёной желчи вепря Ы.
При этом никто не обращает внимания на трупы подмастерьев и случайных обывателей, валяющиеся повсюду. Говорят, что Шатров потом сделал из полемики по поводу этой пьесы целую книгу. Её, я впрочем, не видел. В моей куче, как я говорил, только кусок журнала, причём без последних страниц. Чем кончается пьеса — неизвестно. Кажется, всё-таки Октябрьская революция свершилась.
Это вообще показательно для того времени середины восьмидесятых. Когда идеологическое здание СССР покрылось трещинами и начало осаживаться, мысль его быстро покрасить и сменить наличники была очевидной. Правда, потом бегая по комнатам с открывшимися дверями, жильцы увидели много такого, что отбило желание говорить о Д'Артаньяне-Ленине. Шатров, правда потом написал пьесу с парфюмерным названием не то "Быть может", не то "Может быть". В ней сыграла Ванесса Редгрейв, чьи политические убеждения известны. Что интересно, что не так давно Шатров говорил о себе: "Все, что я сделал после XX съезда, вызывало у властей дикую ярость. Начиная с пьесы "Шестое июля", не было ни одного моего произведения, которое не было бы запрещено Главлитом. Я принимал участие в кампании в защиту Синявского и Даниэля, получил за это выговор в Союзе писателей. Не было ни одного значительного события, от которого я бы уклонился и не был бы среди тех, кто занимал прогрессивные позиции. Именно потому, что ненавидел, любя. Могу сказать, что эта формула стала моим общественно-политическим и гражданским кредо на долгие годы"…
02 августа 2002
История про бухаринскую жену
Вот кого мне действительно было жалко, так это бухаринскую жену. Девочкой она поверила даже не во власть, а в мужа, потом мужа осудили, и она воробышком в клетке полетела по лагерям. Потом реабилитировали всех, кроме таких, как её муж, потом прошло много томительных лет, в течение которых она твердила наизусть политическое завещание супруга. Наконец, её вытащили под софиты и старушка забормотала радостно, что теперь-то всё правильно, теперь — хорошо, и всё как надо. И тут выяснилось, что Бухарин был таким же упырём, как и все остальные. Жизнь была прожита, а затверженные слова мужа "Знайте, товарищи, что на том знамени, которое вы понесёте победоносным шествием к коммунизму, есть и моя капля крови" — казались в России девяностых просто смешными. Я надеялся, что в 1996 году, когда она умирала, её перестали заботить события политической жизни. Но, как ни печально, это было не так.
03 августа 2002
История про одну компанию
…После этого я вытащил из мусорной кучи кусок книги "Агенты Москвы" Алена Бросса.
Кусок этот был посвящён Цветаевой, Эфрону, Родзевичу и Вере Гучковой — последней я сохранил имя в виду меньшей известности, и того что во время или незадолго до Испанской войны она стала Трайл и британской подданной. Бросса пишет довольно бойко, но время от времени — слишком бойко. Откуда ни возьмись берётся чемодан с документами, которые спасают от каминного огня какой-то наследницы. Потом Родзевич оказывается жив и беседует с Родзевичем в доме для престарелых на фоне стопки журналов "Новый мир". Истории столетней давности похожи на перекрёстное опыление Родзевича с Цветаевой, Цветаевой с Эфроном, Гучковой снова с Родзевичем. Лёгкость мыслей на фоне евразийской печати необыкновенная. Потом появляются непонятные мемуары Литвинова, который пишет, что Рейсс был убит потому, что мог раззвонить всему миру о пакте Молотова-Рибентроппа: "Рейсс был в курсе наших переговоров. Если бы он исчез вместе со всеми документами, то разразился бы невиданный скандал". Причём Трайл находит эти мемуары Литвинова среди книг, оставленных постояльцами её пансиона в Кембридже.
Всё это, впрочем, полезно для моих рассуждений о мировой сети советской разведки, когда каждый уважающий себя интеллектуал
