Я забился в угол. Период «интереса к жизни» прошел, я отказался от работы в газетах, связывавшей меня многочисленными обязательствами.
Хорошо это? Или плохо? Я боюсь. Боюсь позволить себе закусить удила.
Ваше мнение о «Белой лошади» придало мне немного уверенности.
Но критика моих произведений всегда запаздывает на год, поскольку у меня постоянно в работе книг шесть.
Я не смею злоупотреблять вашим добрым ко мне отношением и послать вам «Бургомистра из Фюрна». Иначе вам пришлось бы слишком дорого заплатить за свой дружеский жест.
Вчера я еще находился в полной неуверенности. Я слишком боялся. И все же решился испытать свою судьбу до конца.
Теперь вы лучше поймете смысл, который могли приобрести два ваших письма ко мне, поймете, что словами его не выразить.
Я шел совершенно один. В лучших критических статьях мои работы упорно относили к жанру детективных романов, оценивая их, признаться, неплохо.
Я знаю, что виноват в этом я сам.
Но таков был мой путь.
Вы сразу позволили мне выиграть пять или десять лет. В тот самый момент, когда я бросил все, чтобы спокойно следовать своим путем — путем «Белой лошади» и прежде всего «Бургомистра из Фюрна», путем, на котором, рассуждая здраво, наконец-то пригодится весь приобретенный мною опыт.
Галлимар может подтвердить, что это уже в течение года составляет предмет наших переговоров. Для всего есть свой возраст.
Дорогой учитель, вы протянули мне руку очень вовремя, поскольку, будучи вынужденным работать один, я мог поддаться усталости.
Сердечное, самое сердечное спасибо.
Сименон.
P.S. Пригласить вас сюда я не осмеливаюсь. Но если когда-нибудь вам захочется вдохнуть океанского ветра, посидеть перед очагом, побыть в самом примитивном окружении и понаблюдать за работой грубых людей, тружеников моря, обрабатывающих свои плантации мидий, — напишите. Вы же знаете, как я буду счастлив.
Стад Барн,
Тумакакори, Аризона, США 4 октября 1948 г.
Дорогой учитель!
Всякий раз, когда вы долго не пишете, я начинаю тревожиться. С другой стороны, у меня нет ни права, ни желания покушаться даже на малейшую толику вашего времени, которого требуют и труд, и здоровье. Мне просто хотелось бы знать, где вы, как себя чувствуете, позволяет ли врач вам работать или требует, чтобы вы отдыхали, что, должно быть, вам в тягость. Всего несколько слов. Простую открытку. А если вам приходится урывать время для работы, не читайте это письмо. В нем нет ничего важного — я лишь решил, как обычно, немного поболтать с вами.
Думаю, что осень застала вас за сборами в дорогу и что зиму вы по обыкновению проведете в климате более теплом, чем французский. Разумеется, Африка? Жаль, что Аризона так далеко. Здесь вы нашли бы самый живительный и бодрящий климат. Кажется, здесь самое сухое место в мире (десять — двенадцать дождливых дней в году). Солнце сейчас уже жаркое, но воздух не застаивается, в тени свежо, а ночью приходится укрываться двумя шерстяными одеялами. Добавьте к этому, что равнина, если можно так выразиться, находится на высоте тысячи пятисот метров и окружена (но вдалеке, так что тени нет) горами высотой в четыре тысячи метров, которые скоро покроются снегом и до которых всего четверть часа лета — и можно кататься на лыжах. Нигде в другом месте я не чувствовал себя так хорошо и нигде не работал с таким азартом. Как знать, быть может, в будущем году вы решитесь провести здесь несколько месяцев?
Я все еще планирую приехать на несколько недель во Францию. Основное препятствие — работа (ну и, конечно, международное положение: может так получиться, что мне не удастся оттуда выехать, а мой сын будет здесь). Мне не хочется везти его с собой в середине учебного года, а летом в Париже мне делать нечего. Не представляю себя и на Ривьере, среди голливудских звезд. В конце концов, я здесь так счастлив, так прекрасно приспособился и к здешним горизонтам, и к людям, и к вещам, что мне противна одна мысль о том, что нужно куда-то ехать. Жан Ренуар[69], который недавно был у меня, чувствует то же самое. Зато Буайе[70], мне кажется, тоскует по «старым землям», хотя и задержался здесь (а может, потому что задержался) из-за своей карьеры.
Получили ли вы корректуру «Грязи на снегу»? Я просил своего издателя послать ее вам, но он страшно необязательный. Посылает ли он вам мои романы? Во всяком случае, «Грязь на снегу» скоро выйдет. Потом «Педигри». Я радуюсь в предвкушении рецензий. Неточно будет сказать, что я написал это пять лет назад; на самом деле, вот уже шесть лет, как я словно с цепи сорвался. Только что закончил «американский» роман (Америка в нем использована как декорация) «До самой сути». Продвигаюсь медленно, со множеством ухищрений, и понимаю, что сбиваю с толку своих лучших друзей. Но как вы хорошо сказали: моя сильная сторона не в логике, а в инстинкте, которому мне хотелось бы доверять — в противном случае это была бы катастрофа (для меня)!
Совсем недавно я получил из Франции ящик с документами, и среди них — несколько писем графа Кайзерлинга. Удивился, обнаружив там ваш набросок, о существовании которого совершенно забыл и который был передан мне в Дармштадте Кайзерлингом. С грехом пополам я его тут вам скопировал. Он сделан на обороте меню — быть может, вам будет забавно его припомнить. (Этот документ трогает меня тем более, что он датирован годом моего рождения, а еще и потому, что Кайзерлинг до самой смерти был моим добрым другом. Перед самой войной он собирался на два месяца в Пугерель, а его сын Манфред был в то время у меня.)
Тридцать лет спустя я завтракал в том же отеле с Кайзерлингом, которого в то время уже преследовал Гитлер, и вспоминаю семейный альбом г-жи Кайзерлинг, где было много снимков ее деда Бисмарка в компании с Вильгельмом II; на некоторых они были одеты по-домашнему. Вы мне позволите сохранить этот документ у себя или предпочли бы, чтобы я послал его вам?
Горю желанием узнать, где вы и возвратилось ли ваше здоровье в норму. Это настолько важнее того, что я мог бы еще вам рассказать, что я прекращаю свою болтовню.
Вы, конечно, знаете, что в США ваши «Дневники» встречены с триумфом: их читают все, с кем можно считаться, даже все студенты. Не осталась в стороне и широкая публика: для открытия первого большого зала французского кино в Нью-Йорке был выбран фильм, снятый по вашей книге. Не бывает недели, чтобы со мной не заговорили о вас; американцев интересует все, что вас касается. Вот почему я беру на себя смелость попросить у вас для Буайе или, скорее, для Французского института, который он основал в Лос-Анджелесе, фотографию с вашей подписью или страничку рукописи. Могу ли я передать институту страницу одного из ваших писем (где речь идет не обо мне, разумеется)? Я знаю, с каким ужасом вы относитесь ко всему этому, но считаю, что хорошие намерения нужно поддерживать — и тем более искреннее и сердечное восхищение.
Я беспокоюсь за вас, дорогой учитель. Очень хочется «наладить с вами связь», какой бы короткой она ни была и как далеко бы вы ни находились. Я получаю из Франции лишь несколько газет; в них ничего не говорится ни о литературе, ни о писателях. Надеюсь, что обстоятельства не поставят между нами преграду, преодолеть которую будет труднее, чем Атлантический океан. Надеюсь, но не осмеливаюсь сильно в это поверить. Вот почему я снова настойчиво выражаю вам свою глубокую сыновнюю привязанность и признательность, которую всегда буду испытывать за ваше многолетнее сердечное внимание ко мне. Я обязан вам большой долей своей веры в себя. Постараюсь, чтобы она никогда не превратилась в чванство и самоуверенность.
Искренне преданный вам,
Сименон
Я решительно потерял контакт с внешним миром и, в частности, с литературой. Я живу в маленьком домике, в полном одиночестве, у подножия гор; вокруг пасутся быки да лошади. Лошади стали нашим обычным средством передвижения; в Европе мой десятилетний сын мог бы изображать из себя ковбоя. Здесь мне кажется нелепым, что могут существовать литературные кафе, комнаты редакторов, приемные издателей. Я бывал в них нечасто, это верно. Окажется ли для меня целительной эта дикость — нежелательная, но к которой я всегда был привычен? Будущее покажет. А пока она вполне приятна.
Ваш С.
Век романа[71] (перевод Э. Шрайбер)
Я взялся не за свое дело. Для романиста рассуждать о романе — затея столь же тщетная и опасная, как для художника — писать о живописи. Это задача критиков. Кроме того, этим занимаются, да с каким еще рвением, бесчисленные «литераторы», десятки тысяч литераторов, которых собрал воедино, проштемпелевал и снабдил гарантией ареопаг особняка Масса[72]. (Я всегда терпеть не мог, чтобы меня записывали в литераторы, будь то служащий мэрии, выписывающий мне удостоверение личности, или налоговый инспектор, уточняющий мою профессию на момент податной декларации.)
