Теперь люди спускаются к реке, еще кипящей от взрывов бомб и снарядов, Ковшов набирает воды в флягу и возвращается к пушке. Уже пожилой повозочный лежит у ящика со снарядами и при виде Ковшова поднимает голову.
— Где тут, Ковшов, наши люди держались осьмнадцать дён — далече ли? Ишь ты — обнаковенная земля, а как уцепились, что те дубы… Должно быть, с крепким корнем люди были. Не спишь, Ковшов?
— Вот мы к ним и возвратились, — ответил Ковшов.
Они не упоминали, что принесли с собой к Западному Бугу ту же доблесть, то же бесстрашие, тот же дух бессмертного подвига, которые в первые же минуты войны взметнулись здесь в сердцах советских воинов. Это всем им казалось само собой разумеющимся, потому что они вернулись к границе через Сталинград, Орел, Днепр, Бобруйск и Барановичи, а для этих простых советских солдат — это были не только битвы или этапы тяжелого пути, а и жизненные вехи, потребовавшие и усилий, и крови, и мук, и напряжения. И для этих людей нашей армии граница была не только в той линии, которая проходит здесь, по берегу Западного Буга. Эта линия проходит теперь, как и у тех павших пограничников, сквозь сердца и кровь тысяч и тысяч людей, живущих на советской земле — и на Буге, и на Днепре, и на Волге, и на Амуре. А сердце и кровь нашего народа оказались неприступными. И в этом крепость государственной границы СССР.
1-й Белорусский фронт, 1944
Петр Лидов вступил в войну в тот час, когда мы даже не знали о начале войны. Это было ранним утром 22 июня 1941 года в Минске, где Лидов в то время находился в качестве корреспондента «Правды». В этот утренний час фашистские самолеты пытались прорваться к Минску, и Лидов сразу же поехал к летчикам, чтобы выяснить, что произошло. Утром же он передал свое первое сообщение в «Правду». Он стал военным корреспондентом и с тех пор шел с нашей армией трудным, напряженным путем, отдавая своей работе журналиста-правдиста все силы, знания, опыт, талант. А в канун третьей годовщины войны, в ночь на 22 июня 1944 года, Петр Лидов отдал этому великому делу и свою жизнь.
О Лидове мало знали. Он был человеком сдержанным, немногословным, а на войне люди говорят еще меньше, чем обычно. Тот, кто хоть раз побывал в тяжелой переделке, кто прошел по той узкой тропинке, о которой обычно говорят: «чуть-чуть не погиб», тот не любит рассказывать ни о войне, ни о всех опасностях, которые он преодолел.
Лидов не раз попадал под огонь, не раз испытал это знакомое воину «чуть-чуть», но вспоминать об этом не любил. Может быть, это было своеобразным проявлением его мужества, внутренней собранности.
В Минске в первые дни войны Лидов ходил по улицам, охваченным пламенем, выносил детей из квартир, еще уцелевших от разрыва бомбы, сквозь непрекращающиеся бомбежки мчался на своей «эмке» из ЦК Белоруссии в штаб, из штаба на аэродром, с аэродрома на телеграф… Не раз с улыбкой вспоминал он, как в подвале телеграфа, куда он забежал во время сильного обстрела и бомбежки, ему передали телеграмму из Москвы, посланную накануне. Это была телеграмма сугубо мирного характера и касалась она уборочных дел. Он спрятал эту телеграмму и уехал в часть, которая готовилась к оборонительным боям.
Как и всегда и всюду, Лидов хотел и здесь, на войне, поскорее определить свое место. Он говорил, что теперь читателя интересует прежде всего суть событий, и старался передать в «Правду» пусть небольшую, но оперативную заметку. Написанная особым, «лидовским» языком, сжатым и лаконичным, заметка эта рассказывала именно о том, что в этот день было главным на фронте.
Мне приходилось наблюдать Лидова в период его работы под Смоленском, в 1941 году. Мы как-то получили телеграфное задание от редакции написать о летчиках. Аэродром под Смоленском был в те дни, пожалуй, самым опасным местом на фронте. Лидов поехал туда. Машину не пропускали на аэродром, так как не успел закончиться налет, к аэродрому снова пробивались «юнкерсы».
Лидов пошел пешком. В момент, когда он беседовал с летчиками, снова началась бомбежка аэродрома. Наши летчики поднялись в воздух на своих «ишаках», как называли тогда на фронте истребители И-16. Лидов остался на аэродроме один. Он лег на землю, которая сотрясалась от гула взрывов. Потом, когда все стихло, хотел пойти к командному пункту, но почувствовал необыкновенную слабость, сел на траву и просидел минут десять. Я уговаривал его отдохнуть еще хоть немного, но, взглянув на часы, он сказал:
— Надо торопиться в Смоленск. Мы еще успеем передать.
С Москвой мы связаться не могли — Смоленск в эти минуты подвергся налету вражеской авиации. Налет застал нас в городском саду, где была небольшая щель. Там, сидя на корточках, Лидов написал часть своей корреспонденции о летчиках. Потом, когда взрывы немного стихли, он поспешил к телефону.
В момент прорыва вражеских войск у Вязьмы мы все находились на командном пункте. Это был тяжелый, я бы даже сказал, необычайно тяжелый день войны. Командный пункт подвергался непрерывным налетам авиации. В этих условиях огня и крови в журналистском корпусе установилась железная дисциплина. Ее установил Лидов. Малейшая растерянность могла погубить человека. Лидов это понимал. Он сам разработал маршруты движения и поездок корреспондентов, учел все возможные неожиданности. И я могу утверждать, что многим эта дисциплина спасла жизнь.
Наиболее яркий в жизни Лидова период — это период обороны Москвы. В те дни Лидов не раз получал письма, в которых люди самых различных профессий писали ему: «Мы всегда ищем в газете вашу статью, она рассказывает обо всем коротко и ясно».
Это было не только признание читателей, это было также и точное определение его работы. Он не раз говорил, что события под Москвой достигают такого огромного накала и вся страна так чутко прислушивается к малейшим колебаниям этого непрерывного напряжения, что журналист должен писать очень спокойным и точным языком.
Мне кажется, что сила журналистского дарования Лидова таилась именно в его умении о самых необычных, напряженных и даже трагических положениях писать спокойно. Это было спокойствие взволнованного человека, одаренного способностью обо всем, что он видит, рассказывать простым и спокойным языком. Но какая огромная взрывная сила скрывалась за этим спокойствием!
Именно так была написана «Таня». Мне приходилось в те дни беседовать и с бойцами, и с мирными людьми, и с писателями, и все говорили одно и то же: «Таня» Лидова никогда не будет забыта, потому что Лидов сумел написать ее с такой внутренней взволнованностью, которая никого не могла оставить равнодушным.
Впервые Лидов услышал о Тане под Можайском. Тогда все журналисты сидели на командном пункте дивизии в ожидании решительного штурма Можайска. Ночевали в полуразрушенной избушке. Туда же пришел погреться и какой-то старик, который пробирался в свою деревню.
Старик рассказал Лидову, что слышал о какой-то девушке, которую повесили в деревне Петрищево. Никаких подробностей он не знал, а только дважды повторил: «Ее вешали, а она речь говорила… Ее вешали, а она речь говорила»…
Лидов в ту же минуту встал и сказал:
— Я пойду в Петрищево.
И с этой ночи десять дней подряд он изучал все материалы, относящиеся к гибели Тани. Он много раз ездил в Петрищево, беседовал с жителями села. Он говорил, что этот очерк только тогда прозвучит с подлинной силой, если будет написан с абсолютной точностью и «тихо». Он старался собрать все факты, потому что голос фактов был сильнее всего, что мог в эти минуты сказать от себя журналист и писатель. Вместе с фотокорреспондентом «Правды» Сергеем Струнниковым Лидов нашел могилу Тани — Зои Космодемьянской, каждый факт проверил с необычайной строгостью.
Очерки о Тане прочитал весь народ. В Тане видели люди то нетленное и великое, что есть в душе нашего народа, и никогда, никогда уже ее не забудут. Не забудут и журналиста Петра Александровича Лидова, сказавшего первое слово о простой девушке, ставшей героиней своего народа.
Лидов был талантливым литератором. Его обуревали планы, один другого важнее и интереснее. Своим точным, сжатым языком он вел дневник войны, мечтая довести его до дня победы.
Смерть стала на его пути. Верный своему долгу, он во время бомбежки аэродрома под Полтавой решил глянуть на людей, которые отражают налет вражеской авиации.
И он выбежал из укрытия…
1944
1
На пути в Люблин нам нужно было объехать взорванный мост через реку Вепш. Наша машина свернула с Варшавского шоссе на проселок.
В деревне Цеханки, утопающей в зелени садов и вековых лип, нас обступили польские крестьяне. В синих шапочках с большими козырьками, в каких-то опорках на деревянной подошве и длинных домотканых рубахах, они бежали к машине из садов и огородов, предлагая нам вишни и яблоки. Девушки забрасывали цветами и машу машину, и все грузовики с воинами, которые тоже свернули в Цеханки.
