И, наконец, к югу от Варшавы связанный единой системой огня и управления, укрепленный район у Демблина. Здесь так же, как и у Варшавы, как и у Модлина, — форты, бетон, сталь, проволока, рвы, эскарпы, та же мощь и фундаментальность, кажущаяся неприступной.
За последние годы гитлеровцы соорудили глубокие бетонные огневые гнезда по обеим сторонам шоссе Седлец — Варшава. На восточном берегу Вислы у Праги они создали укрепленную полевую позицию — по фронту в шестьдесят километров, а в глубину в тридцать километров. Это наиболее оборудованный и законченный рубеж обороны в Польше. Фашисты держали эти позиции под покровом тайны, и всех своих рабов, согнанных сюда со всей Польши, они уничтожили, умертвили током высокого напряжения у колючей проволоки, тем самым испытав ее «адскую силу», или же сожгли их в лагерях уничтожения — в Майданеке и в Освенциме.
Вся линия обороны под Варшавой: Модлин — Прага — Отвоцк — Демблин высоко оценивалась оккупантами именно потому, что она связывалась единой системой огня, дорог и баз снабжения — они давали возможность маневрировать силами, а отдельные звенья укреплений объединялись общей крепостной цепью. Генерал-фельдмаршал Модль назвал эту цепь барьером, в надежных фортах которого лежит ключ к Германии. Я вспомнил об этой фразе, когда приехал в Демблин, а потом в Отвоцк, к предместьям Варшавы, миновав форты, линию укреплений, взорванную и спутанную колючую проволоку, эскарпы и надолбы — уничтоженные, разрушенные и просто обойденные нашими войсками. Конечно, можно дни и ночи испытывать в лабораториях бетон и сталь особой крепости, сгонять тысячи и тысячи людей и их трудом превращать влажную прибрежную землю в позицию, кажущуюся неприступной, но все это оказывается пустышкой, если упустить из виду главное — крепость человека. Того самого советского человека, чьи воля и сердце оказались сильнее танков и бомб под Москвой, в Сталинграде, под Орлом, — теперь он ведет бои у стен Варшавы.
Фашисты не представляли себе, что вся их цепь укреплений в такой короткий срок распадется на отдельные звенья, пусть мощные, но разрозненные. После захвата Люблина наши войска нанесли стремительный и смелый удар на Демблин. Войска генералов Дубового и Веденеева зашли во фланг укрепленной линии Модлин — Прага — Отвоцк — Демблин. Потом повернули на север и завязали бои в отвоцких дачах, захватили город Отвоцк и оказались у Праги. Таким образом у врага была отвоевана почти половина тех бетонированных гнезд, артиллерийских точек, казематов, всех хитроумных преград, созданных на пути к Висле и Варшаве. Фашисты не представляли себе, что мотоциклисты подполковника Мурачева ворвутся в Отвоцк с юга, где, как им казалось, их оберегает Демблин.
Дважды я был в Отвоцке вместе с ближайшим помощником Мурачева — майором Нехорошковым. Он останавливался у валов, дотов, артиллерийских гнезд, линий эскарпов, колючей проволоки, у бетонированных казематов и окопов — наши воины оказались крепче их. Из курортного городка Отвоцка, по дороге, где еще сохранилась надпись на немецком языке — «Варшава — 22», мы поехали к Праге. В тот день наши войска, наступавшие от Седлеца, ворвались в центр оборонительных сооружений под Варшавой. Фашисты бросили сюда все свои силы из Праги, они атаковали наши позиции полками пехоты и сотней танков, в воздухе наши истребители дрались с бомбардировщиками врага, артиллерийский гул сотрясал польскую землю. Наши орудия обрушились всем своим огнем на вражеские танки, которые прорвались вперед. То был день высокого напряжения, и майор Протасов, в чьем блиндаже мы находились, перенесший все испытания войны, выходил с биноклем на наблюдательный пункт с чуть-чуть заметным волнением. Он знал, как все наши воины, дравшиеся у стен Варшавы, что здесь решается нечто большее даже, чем судьба Варшавы — здесь стучится в сердце Польше великая и истинная свобода. И во имя нее Протасов и его воины-артиллеристы не спали три ночи, во имя нее погиб молодой волжанин Иван Казанков, искусный наводчик, подбивший на рассвете три танка «тигр». К вечеру Протасов доложил в штаб корпуса: «Отбили». Потом он пошел к батареям, где люди, прижавшись к орудиям, спали, лишь дежурные пушкари вглядывались в наступавшую тьму. И хоть в любую минуту артиллеристов мог разбудить призыв: «К бою», хоть вражеский огонь не стихал и снаряды рвались то впереди, то позади их — они спали крепким солдатским сном, как будто они находились в глубоком и тихом тылу.
В полночь они вновь отражали атаки и никто из них не отдал врагу ни клочка польской земли, уже омытой русской кровью.
Битва у стен Варшавы продолжается, и героизм, душевное напряжение и стойкость, с которыми дерутся здесь советские люди, никогда не забудутся польским народом.
Я был здесь на празднике «Дня польского солдата». По улице деревни шли наши воины — они двигались к Варшаве. Им бросали цветы, и поляки выбегали на дорогу и кричали: «Слава русским солдатам, дерущимся за Варшаву».
Этот клич исходил из глубины народного сердца, теперь познавшего сладость и величие свободы.
3
У дороги, идущей от Седлеца к Варшаве, я видел взорванный костел. Ксендз был приглашен фашистами уже в тот момент, когда тол закладывался в тяжелые стены. Ксендзу объявили, что костел плохо служил Германии и теперь должен быть стерт с лица земли. Взрыв обезобразил храм, — в нем не осталось ни окон, ни мозаичных полов, ни потолков с древними фресками, ни крыш.
Но в седьмом часу утра, как и всегда, сюда собрались поляки. Они очистили место, где стоял орган, убрали обломки, потом все опустились на колени — в развалинах началось богослужение. Ксендз в своей проповеди сказал, что сейчас взоры всех обращены к тому человеку, который несет миру свободу — к русскому солдату. Он отомстит за муки и кровь поляков, за слезы вдов и матерей, и тогда из пепла и развалин возродится новая Польша. При словах о муках народа стон пронесся в толпе. Казалось, что перед нами истерзанное врагом, кровоточащее, но живое и бессмертное сердце польского народа…
Я встретил здесь молодую девушку, Ядвигу Рачинскую, она зашла по пути в Люблин. Да, туда она пойдет пешком, чтобы поклониться пеплу мучеников в Майданеке. Там погиб и сожжен ее жених Владислав. Он был студентом Люблинского университета и, может быть, стал бы крупным физиком. Он подавал такие большие надежды! В родной деревне гордились им, а Ядвига любила его еще со школьной скамьи. Но гитлеровцам не нужны были поляки-ученые. Они выгнали Владислава из университета и предложили избрать профессию столяра. Владислав временно смирился, у него еще была надежда, что вновь оживет университет, и он, как и прежде, придет в парк в краковском предместье встречать Ядвигу. Потом все надежды рухнули — Владислава послали в Германию. Он бежал, вернулся к Ядвиге. Они прятались на чердаках, жили в подвалах, неделями просиживали в лесу. И все же Владислава выследили и увезли в Майданек. На какие только жертвы не шла Ядвига, чтобы хоть раз увидеть Владислава, но все ее усилия оказались напрасными. Она умоляла, выстаивала на коленях перед колючей проволокой, плакала, предлагала деньги. Но солдаты СС, взяв деньги, обманывали, выгоняли, избивали ее. А однажды те же солдаты обещали показать Владислава утром; она всю ночь не спала и на рассвете уже была у калитки. Вскоре ей вынесли урну с пеплом — все, что осталось от любимого.
— Неужели мы когда-нибудь забудем это? — спрашивает Ядвига, молодая девушка с глубоко запавшими черными глазами, и с высоко поднятой головой уходит по дороге на Люблин. И сколько в Польше таких людей, несущих в своем сердце пепел любимых, кровь замученных!
Я встретил в деревне Моцув, тут же, вблизи дороги на Варшаву, крестьянина с забинтованной головой — Казимира Енжанского. Он ушел в лес после прихода фашистов в Польшу. Враги повесили жену Казимира. Он похоронил ее в лесу, ночью сняв с петли. Потом они казнили его мать и детей — мальчика и девочку. Тогда возник отряд суровых мстителей. Вожаком его был Казимир. В тот день, когда наши войска подходили к деревне и Казимир услышал канонаду, — он пополз к селу под огнем. Осколок ранил его, но он полз, не обращая внимания на кровь.
Теперь Казимир Енжанский солтыс в деревне, то есть староста. Такие, как он, несут в народ идеи и дела Крайовой Рады Народовой — первого народного парламента в Польше.
Учитель Мечислав Яшевский тоже торопится в Люблин — там открываются гимназии, а он ведь учил польских детей географии. Ему пришлось, конечно, уйти из Люблина, но он верил, что еще понадобится Польше. Верно ли, что в Люблине опять будет университет? Подумать только, как народ тянется к знаниям, — все возрождается! Мечислав Яшевский устраивает прощальный ужин в деревне, кто-то поднимает тост за русскую армию и за то, чтобы Польша вспомнила эти дни и через сто лет. Седой Яшевский говорит:
