зачем.
— А может быть, они просто не могут широко мыслить?
Дауге усмехнулся. «Что ты знаешь о широте мысли?» — подумал он.
— Ты пьешь холодную воду в жаркий день, — сказал он терпеливо. — И ты не спрашиваешь — зачем? Ты просто пьешь, и тебе хорошо…
Она прервала его:
— Да, мне хорошо. Вот и дайте мне пить мою холодную воду, а они пусть пьют свою!
— Пусть, — спокойно согласился Дауге. Он с удивлением и радостью чувствовал, как уходит куда-то противная гнетущая тоска. — Мы ведь не об этом говорили. Тебя интересует, кто прав. Так вот. Человек — это уже не животное. Природа дала ему разум. Разум этот неизбежно должен развиваться. А ты гасишь в себе разум. Искусственно гасишь. Ты всю жизнь посвятила этому. И есть еще очень много людей на Планете, которые гасят свой разум. Они называются мещанами.
— Спасибо.
— Я не хотел тебя обидеть, — сказал Дауге. — Но мне показалось, что ты хочешь обидеть нас. Широта взглядов… Какая у вас может быть широта взглядов?
Она допила свой бокал.
— Ты очень красиво говоришь сегодня, — заметила она, недобро усмехаясь, — все так мило объясняешь. Тогда будь добр, объясни мне, пожалуйста, еще одну вещь. Всю жизнь ты работал. Всю жизнь ты развивал свой разум, перешагивал через простые мирские удовольствия.
— Я никогда не перешагивал через мирские удовольствия, — сказал Дауге. — Я даже был изрядным шалопаем.
— Не будем спорить, — сказала она. — С моей точки зрения, ты перешагивал. А я всю жизнь гасила разум. Я всю жизнь занималась тем, что лелеяла свои низменные инстинкты. И кто же из нас счастливее т е п е р ь?
— Конечно, я, — сказал Дауге.
Она откровенно оглядела его и засмеялась.
— Нет, — сказала она. — Я! В худшем случае мы оба одинаково несчастны. Бездарная кукушка — так меня, кажется, называет Володя? — или трудолюбивый муравей — конец один: старость, одиночество, пустота. Я ничего не приобрела, а ты все потерял. В чем же разница?
— Спроси у Гриши Быкова, — спокойно сказал Дауге.
— О, э т и! — Она пренебрежительно махнула рукой. — Я знаю, что скажут они. Нет, меня интересует, что скажешь ты! И не сейчас, когда солнце и люди вокруг, а ночью, когда бессонница, и твои осточертевшие талмуды, и ненужные камни с ненужных планет, и молчащий телефон, и ничего, ничего впереди.
— Да, это бывает, — сказал Дауге. — Это бывает со всеми.
Он вдруг представил себе все это — и молчащий телефон, и ничего впереди, — но только не талмуды и камни, а флаконы с косметикой, мертвый блеск золотых украшений и беспощадное зеркало«.
Тут авторы начинают подыгрывать персонажу, они начинают делать вид, что всё разгадка в том, что женщина несчастна и одинока, что она та стрекоза, что пришла к муравью с повинной, просто не растеряла ещё гордости. Герой хочет зайти к ней сегодня, но ему говорят, что у женщины гости (она, разумеется, врёт), что ей не пятьдесят, и её мир принадлежит ей.
«Она непонимающе взглянула на него, пожала плечами, улыбнулась и пошла к своей машине. Дауге смотрел, как она идет, покачивая бедрами, удивительно стройная, гордая и жалкая. У нее была великолепная походка, и она была все-таки еще хороша, изумительно хороша. Ее провожали глазами. Троица каких-то модных парней с рыжими бакенбардами уперлась в нее нахальными глазами. Дауге подумал с тоскливой злобой: „Вот. Вот и вся её жизнь. Затянуть телеса в дорогое и красивое и привлекать взоры. И много их, и живучи же они“» [138]. В этом месте становится скучно, потому что авторы помогают персонажу, у которого кончились аргументы, но дальше следует разговор Дауге с тем самым упомянутым выше Быковым, что ждёт начальство в машине. Дауге говорит ему: «Жизнь дает человеку три радости, тезка. Друга, любовь и работу. Каждая из этих радостей отдельно уже стоит многого. Но как редко они собираются вместе!» Но молодой человек спокойно говорит ему, что без любви, конечно, обойтись можно, и не спорит потом, потому что «ему казалось нечестным ввязываться в спор, безнадежный для противника».
В общем, это чрезвычайно интересные разговоры, и самое лёгкое — заявить, что тогда, в начале шестидесятых, хорошие люди думали, что прав Дауге, а теперь правота на стороне женщины, отстаивающей право просто жить. Частная жизнь победила.
Но это совершенно не так — и в общем, и в частностях.
С одной стороны, права сестра Юрковского, которая говорит: «Если так поэтизировать работу, то исчезает живой человек», а с другой стороны, доведённый до абсурда мир потребления (недаром в курортном городе «Хищных вещей века» все очень тщательно и вкусно едят). Но только это дихотомия ложная, причём ложная дважды: во-первых, совершенно непонятно, отчего ручка настройки может занимать только крайние положения («быть можно дельным человеком») — и довольно бессмысленно спорить с тем, что лучше человек гармоничный.
Во-вторых, тут как раз внимательный читатель обнаруживает точку манипуляции, и уже в шестидесятые эта манипуляция получает отпор: в классических «оттепельных фильмах» герои с иронией говорят о культе работы. У писателя Аксёнова в «Звездном билете» (1961) есть такая сцена: разговор в поезде героев-подростков и парней постарше:
«— Хватит трепаться! — гаркнул Игорь. — Трепачи вы, голые трепачи! Поехали бы в Сибирь, посмотрели бы, что там молодёжь делает!
— В Сибирь все едут, — сказал Юрка» [139].
То есть уже в шестидесятые, и не только у Аксёнова, на упрёки в том, что кто-то живёт не той жизнью, отвечали: «Настоящая жизнь? Я читал, что она где-то севернее и восточнее», намекая на комсомольские стройки в отдалённых районах.
В «Возвращении» есть один страшный диалог в самом начале этой повести. Молодёжь рвётся умирать на Венеру. Так прямо и говорят:
«Юноша сказал металлическим голосом:
— Куда ступила наша нога, оттуда мы не уйдём.
— Что мы, зря умирали там? — крикнула беленькая девочка.
— Зря, — сказала Елена Владимировна. — Надо жить, а не умирать.
— Подумаешь! — сказал юноша. — На Земле тоже умирают. Даже молодые! И, если нужно умереть для того, чтобы после нас жили, любой из нас пойдет без колебаний на смерть. Так всегда было и всегда будет!
„Эк его!“ — подумал Кондратьев одобрительно.
— Мы не позволим вам умирать, — сказала Елена Владимировна. — Уж пожалуйста, постарайтесь обойтись без этого.
— Ах, да не в этом дело, — сказала девочка. — Мы не об этом говорили. У вас, Елена Владимировна, так получалось, будто план „Венера“ не нужен.
— Да, не нужен, — сказала просто Елена Владимировна.
— То есть как — не нужен? — угрожающе спросил Москвичев, отодвигая тарелку. — Нас там двадцать тысяч человек, мы даем Земле
