Справа, в прорыве облаков, мелькнуло Гусиное озеро и исчезло за хвостом самолета. А харахаиха даже и здесь, за каменной спиной Хамар-Дабана, продолжала трепать самолет.
Когда же кончится это воздушное путешествие? Когда же кончатся зыбкие птичьи тропы и обрадованные ноги почувствуют твердую верную землю?
«Ни в Троице-Савске, ни в Кяхте нам, видимо, не удастся сесть, — подумал Раттнер. — Куда же нас несет? В злотокрыший Улан-Батор? Или еще дальше?»
Самолет шел как бы коридором, между двумя пластами облаков. Внизу темножелтым щитом лежало нагорье, покрытое безлесными, лысыми гольцами.
Косаговский явно нервничал, бросаясь из стороны в сторону. Раттнер понимал состояние летчика. Было от чего нервничать. Они потеряли всякую возможность ориентироваться в лежащей внизу местности.
Впереди, прямо по линии полета, показалось большое озеро. С каждым поворотом пропеллера оно приближалось и увеличивалось в размерах. И вскоре сине-зеркальная гладь его раскинулась вправо от самолета. Раттнер увидел на берегу озера двойную темную точку и решил, что это телега и лошадь.
Он встал и приложился лбом к стеклу окна.
«Да ведь это же Байкал! Неужели они снова вернулись к нему? А почему бы и нет? Чорта ли разберешь в этой сумятице! Но тогда почему же Косаговский не сворачивает к озеру, а уходит от него влево? Посадочную площадку ищет?»
— Косогол? — крикнул вдруг Раттнер. — Ну конечно же это Косогол! Так вот где мы находимся? Мы только что влетели на полном газу в Народную Танну-Тувинскую республику, оставив за спиной Монголию.
Раттнер снова сел и увидел, что Косаговский делает отчаянные жесты левой рукой, подзывая его к форточке
— Не понимаю? — удивлялся Раттнер.
Косаговский указал молча на приборы.
— Не понимаю? — удивлялся Раттнер. — Как будто все в порядке. Высота тысяча восемьсот, нормальная. Счетчик оборотов показывает тысяча триста пятьдесят. Значит, мотор работает на ять!..
— Бензин! — крикнул коротко Косаговский, видимо, поняв, что Раттнер все еще не докопался до сути.
Тот недоумевающе взглянул на указатель уровня бензина. Что это? Бензин на исходе!
— Садись, Илья! Слышишь? — завопил неистово Раттнер. — Садись немедленно!
Косаговский потряс отрицательно головой, указал вниз на землю, а потом, оторвав на миг руки от рычагов, сложил крестом указательные пальцы. Этим он сказал все, и очень ясно. Раттнер невольно поглядел вниз.
Да, сесть на эти покрытые тайгой горы мудрено. Самолет разобьется о тупые зубцы утесов, а летчики превратятся в мешки с костями, и Раттнер, забыв недавнюю свою просьбу о немедленной посадке, завопил не менее неистово:
— Тяни, Илья! Тяни сколько можно! Найдем же мы где-нибудь лужайку.
Шум мотора от густого шмелиного жужжания снова поднялся до многооктавного мощного рева. Косаговский, пользуясь последним кило бензина, набирал высоту в три тысячи метров. С этой высоты, в случае остановки мотора, можно было выбирать место для посадки на тридцать — сорок километров в окружности.
Внизу извилистой трещиной потянулось ущелье. Косаговский пошел над ним, повторяя в воздухе прихотливые извивы, в надежде найти площадку для посадки. В этот момент (Раттнер долго помнил этот миг, наполнивший его сердце холодом безнадежности) мотор чихнул перебоями. Косаговский «газанул». Но неровно бьет мотор, вызывая содрогания всего самолета.
Раттнер взглянул на счетчик оборотов. 950 в минуту. Это — после недавних 1350. Высота катастрофически падала: 950… 700… 650… 450…
— Конец! — сказал Раттнер и отошел от форточки к креслу.
«А ведь виновником смерти Ильи буду я, — подумал он. — Чорт дернул меня за язык пригласить именно его! А Илюшка из-за своей обычной деликатности не смог отказаться».
Впереди, на уровне крыла самолета, что-то мутно и ровно зазеленело. Раттнер вскочил, увидел небольшую полянку и бросился со всех ног к форточке — сообщить Косаговскому. Но летчик сам уже заметил полянку и повернул.
До поляны не больше пяти километров. Дотянет ли самолет? Чувствуется, что мотор выжимает из себя последние обороты. При полном газе он давал лишь шестьсот пятьдесят оборотов в минуту. Это был предел, за которым пологое планирование на малом газу перейдет в стремительную костедробительную пикировку.
Вот уже ясно видна ровная долинка. Размеры ее не велики. Половину площади заняло озерко, окруженное ожерельем из черных валунов, образовавших почти правильный круг. Черный круг![5]Настоящий «аэродром смерти»! Но выбора не было. Мотор умирал.
Впереди показался каменный барьер. Чтобы попасть на площадку, надо перетянуть через него. Стрелка альтиметра упала на двести.
— Милый, еще чуть-чуть! — шептал Раттнер. — Поднажми! Не выдай!
Каменная гряда надвинулась, выросла — и скрыла спасительную долину. Еще несколько метров — и самолет минует барьер.
И в этот-то миг гул машины, тяжелым прессом давивший на барабанные перепонки, смолк. Мотор стал.
Раттнер закрыл глаза.
А когда снова открыл их, увидел, что самолет мчится, подпрыгивая по сухой прошлогодней траве. С погасшим уже мотором он перетянул все же через каменную гряду и плюхнулся тяжело на дно долины.
Близка уже граница «аэродрома», — черные валуны, окружающие озеро, — а самолет все еще мчится со страшной быстротой. Раттнер в ожидании толчка уперся ногами в переднюю стенку кабины.
Самолет судорожно дернулся в последний раз.
Вот одинокий валун, отделившийся от остального каменного ожерелья, вдруг сорвался с места и понесся стремительно на самолет. Косаговский рулит вправо. Но и справа появляется словно из-под земли выросший обломок утеса. Летчик бросает машину, влево. Поздно! Раттнер видит в окно, как на левое крыло надвигается траурно-черный валун.
И тотчас же могучая сила инерции рванула его из кресла. Ремень врезался в грудь, но, к счастью, выдержал, не лопнул.
Резко звякнули окна. Пулемет, притороченный к ножкам одного из кресел, прыгнул, как одушевленный, порвал путы и, ударившись над головой Раттнера в оконное стекло, вылетел наружу.
Самолет судорожно дернулся в последний раз. Снова что-то зазвенело, затрещало. А затем наступила глубочайшая тишина.
Раттнер машинально взглянул на часы. Был ровно полдень.
Отстегнув дрожащими руками ремень, Раттнер бросился к форточке: жив ли Илья?
Косаговский сидел на борту кабины, свесив ноги наружу, и смотрел безнадежно на изуродованное правое крыло самолета. Раттнер прыгнул на лужайку и огляделся. Как дико, угрюмо вокруг! Куда ни взглянешь — высятся хребты приземистых гор. Словно невиданные караваны мамонтов, колыхая могучими спинами, бредут куда-то вдаль. Горы покрыты мрачной безмолвной тайгой. Поблескивают снегом суровые гольцы-таскылы.
«Видик невеселый! — подумал Раттнер. — И куда это нас занесло?»
За спиной его раздался громкий вскрик Косаговского. Раттнер быстро обернулся, нащупывая инстинктивно револьвер.
В дверях пассажирской кабины, переминаясь с ноги на ногу, стоял Птуха. Через плечо его, на ремне, висела гармошка. В руках он держал сверток в красном платочке. На лбу его сияла огромная багровая шишка.
— Ось мы и приихалы! — сказал он просто, спускаясь из кабины на землю. — Вежливо доихалы! Здравствуйте, товарищи.
Гармошка через плечо и аккуратненький узелок в руках придавали Птухе хозяйственный и деловой вид. Он был похож на человека, уверенно высаживающегося на давно знакомой станции. Косаговский и Раттнер в молчаливом изумлении смотрели почему-то на шишку на лбу Птухи, словно в ней и заключался секрет неожиданного появления Федора.
Перехватив их взгляды, Птуха потрогал шишку рукой и сказал, глядя с неодобрением на самолет.
— От дергает бисова машина! Ишь, гульга яка вскочила! Это я к стенке приложился.
— Как ты сюда попал? — нашел наконец нужные слова Косаговский.
— От тоже сказал! Как попал! — искренно удивился такому нелепому вопросу Птуха. — Не за хвост же держался! А багажник на што? В нем и ехал! Невдобно, да ничего не попишешь!
— А кто тебе разрешил?
— Да я так… зайцем! Я думал…
— Напрасно думал! — резко оборвал его Косаговский. — Как вернемся в Иркутск — тридцать суток гауптвахты!
— Есть тридцать суток гауптвахты! За такое дело пятьдесят мало! — охотно согласился Птуха. И добавил строго: — Ось як мы дысцыплыну-то сполняем. Греть за это надо на великий палец!
— Да на кой же чорт ты потащился с нами? — спросил удивленно Раттнер.
Птуха обвел взглядом хмурую, придвинувшуюся к полянке тайгу и тогда лишь ответил, улыбаясь лукаво:
