Павел Кузьменко - Самые скандальные треугольники русской истории

Это была уже совсем другая проза, нежели «Конармия». Наблюдательный до натурализма, яркий до цинизма реалист вдруг превратился в романтика. Появляется новый, в какой-то мере условный мир Одессы, существующий в каком-то неопределенном времени – то ли до революции, то ли во время НЭПа. И лишь критики без воображения могли разглядеть в рассказах одесского цикла какое-то воспевание бандитизма. Не воспевание, а бесконечная ирония сквозит в фантастических бандитских речах и действиях: «Мосье Тартаковский, – ответил ему Беня Крик тихим голосом, – вот идут вторые сутки, как я плачу за дорогим покойником, как за родным братом. Но я знаю, что вы плевать хотели на мои молодые слезы. Стыд, мосье Тартаковский, – в какой несгораемый шкаф упрятали вы стыд? Вы имели сердце послать матери нашего покойного Иосифа сто жалких карбованцев. Мозг вместе с волосами поднялся у меня дыбом, когда я услышал эту новость».

Бабель мастерски владел своеобразным одесским жаргоном и сделал его всероссийской ценностью. Вся страна узнала, что в Одессе говорят по-русски как-то особенно, безграмотно, но изящно. Неправильное использование предлога «за» даже стало устойчивым фразеологизмом, словосочетанием – «поговорить за жизнь» вместо «о жизни».

Константин Паустовский писал: «Нас не урки пленяют, а искусство Бабеля: “Я беру пустяк – анекдот, базарный рассказ – и делаю из него вещь, от которой сам не могу оторваться… Над ним будут смеяться вовсе не потому, что он веселый, а потому, что всегда хочется смеяться при человеческой удаче”».

Намеренное преувеличение силы одесских еврейских налетчиков, благородства, соблюдение ими своеобразных приличий, даже то, что ограбление своих богатеев они совершают после предварительного письменного извещения, – все это можно понимать и как своеобразный протест писателя против векового бесправия евреев в черте оседлости и вне ее. Их притесняли власти, в мирное время обчищали уголовники. А в периоды народных волнений, войн и революций евреи зачастую оказывались крайними, за счет которых простые обыватели обогащались во время еврейских погромов. И вот вдруг появились в еврейских кварталах крутые парни, которые сами кого хочешь обидеть могут. Они действительно были – еврейские организованные преступные группировки в России, некоторых странах Восточной Европы и в США. Обычные бандиты не лучше и не хуже бандитов других национальностей. Но в истории они прочно ассоциируются с бандитами Бабеля в малиновых штиблетах.

В течение двадцатых и в первой половине тридцатых годов Бабель, уже не стремясь к какой-то определенной тематике, создает отдельные рассказы, большая часть которых тут же появляется в печати. Самыми сильными, пронзительными можно назвать «Историю моей голубятни», «Первую любовь», «Пробуждение». Как и почти везде, в этих рассказах действие происходит на грани документального повествования, которое можно воспринимать как фантастику. Подобным образом можно воспринимать картины великого еврейского художника Марка Шагала: одни его персонажи твердо ходят по земле, другие летают.

Как всегда, писатель собирает материал в поездках по стране. А ездил он очень много, что заодно помогало ему ловко прятаться от выполнения обещаний представить рукописи журналам, где был получен аванс. Материалы собирались разные, в том числе и не самые приятные. Огромные связи в карательных органах Бабель использовал в полной мере.

Вот что он пишет второй жене Тамаре Кашириной в 1925 году: «Я много ходил сегодня по окраине Киева, есть такая Татарка, что у черта на куличках, там один безногий парень, страстный любитель голубей, убил из-за голубиной охоты своего соседа, убил из обреза. Мне это показалось близким, я пошел на Татарку, там, по-моему, очень хорошо живут люди, т. е. грубо и страстно, простые люди…» Что в Гражданскую войну, что в мирное время высшие проявления человеческих страстей вплоть до лишения жизни ближнего больше всего волнуют Бабеля. У Шекспира тоже, как можно заметить, в драмах и исторических хрониках проливается много крови. Это не садистские наклонности автора. Это просто такое свойство человечества самовыражаться в убийствах.

В конце двадцатых в стране начинается коллективизация сельского хозяйства. Эта огромная, мучительная социальная ломка крестьянства, и, как показала история, бессмысленная ломка, получила очень широкое отражение в русской литературе. Постарался не оказаться в стороне и Бабель. Как из врожденного любопытства, так и из желания написать большой роман. Он принял в коллективизации непосредственное участие.

Знакомый Бабеля А. Макотинский вспоминал: «Получив от Киевской кинофабрики аванс по договору на сценарий «Пышка», Бабель внезапно увлекся событиями сплошной коллективизации и, даже не помышляя об экранизации мопассановского рассказа, отправился в большое село на Киевщине». Обобществлением собственности, высылкой кулаков, борьбой с укрывательством зерна новоявленные колхозники занимались, разумеется, с помощью милиции и ОГПУ. И Бабеля как наблюдателя. В селе Великая Старица Бабель пробыл с февраля по апрель 1930 года. Затем несколько месяцев даже работал председателем сельсовета в подмосковном селе Молоденове. Понятно, что писателя, ничего не смыслящего в сельском хозяйстве, назначили на эту должность не просто так.

Результатом стали начатый и не законченный роман «Гапа Гужва» и рассказ «Колывушка». В этом рассказе жертвой истории становится Колывушка, крепкий мужик, совсем не кулак, все скромное богатство которого – изба, коровы и лошади, молотилка – заработано собственным горбом. Получив приказ о высылке, он крушит свой мир, убивает жеребую кобылу, разбивает веялку, седеет в одну ночь и бесследно исчезает из деревни, рассеивается в украинских просторах.

Другой важнейшей социально-экономической кампанией в СССР была индустриализация, резкий рост тяжелой промышленности, который должен был вывести страну в число экономически развитых держав. Что, в общем, удалось в первую очередь в отраслях, работающих на оборону. Бабель также старался и здесь идти в ногу с большинством писателей. С августа 1933 года в течение нескольких месяцев жил в Донецке, потом в Горловке. Но тут сбор фактов вообще не привел к какому-либо результату. Извечное любопытство, очевидно, тянуло его к другой теме, государственной безопасности. И здесь погружение в материал превратилось в смертельно опасную игру.

Несмотря на все советские ужасы, конец 20-х – начало 30-х было каким-то очень живым временем по сравнению, скажем, с брежневской эпохой. Ежов уверенно становился все большим начальником, естественно, очень много при этом работая. И успевал посещать любовницу, да, пожалуй, и любовников. С этим делом он никогда не завязывал. И успевал иногда напиваться. Представить себе такого руководителя высшего звена при Брежневе трудно. Разве только пили при Леониде Ильиче начальники, как всегда. Пока позволяло здоровье. В 1931 году Хаютина наконец развелась с Гладуном, а Ежов – с Титовой. Антонина, работавшая тогда в наркомземе, легко приняла распад давно формально существовавшего союза, защитила диссертацию – что-то там по свекловодству. Самое интересное, что, когда с приходом Берии в НКВД началась волна арестов всех, кто был связан с Ежовым, его бывшую жену как-то не заметили. Титова продолжила спокойно трудиться на ниве свекловодства, прожила долгую жизнь и умерла только в 1988 году.