смерти, ни чужой. Когда он лежал под землёй, он узнавал из движения ветров и колебания почвы то, что учеников его расстреливают, но это было частью жестокости мира. Сейчас он смотрел, как умирают два человека, которым никогда не достичь просветления.
Но всё же задумался.
И, подумав ещё немного, он спустился к воде и скинул халат. Первой он вытащил женщину — она была без сознания, и тащить её было легко. Когда он принялся за мужчину, то тот очнулся на мгновение и сильно ударил его по голове. Лама Ивонтилов погрузился в воду и почувствовал, как смертный холод пробирает его до костей.
«Кажется, жизнь не так бесконечна, как я думал, — с интересом обнаружил он. — Я, кажется, могу умереть прямо сейчас». Он висел под водой, как большая сонная рыба, а рядом медленно опускалось вниз, к мёртвому трактору, тело мужчины. Но всё же лама Ивонтилов, выйдя из оцепенения, схватил утопающего за ремень и потянул к себе.
Когда лама Ивонтилов положил мужчину и женщину рядом на береговой песок, то сразу понял, что они выживут. Однако с этими несостоявшимися утопленниками случилось странное превращение — немолодая женщина теперь выглядела как девочка, и выражение, свойственное девочкам, теперь проявилось на её лице, как тонкий узор на очищенном от грязи блюде. Молодой мужчина, наоборот, теперь казался дряхлым стариком, из тех, что бессмысленно бродят по базарам, пугая детей.
Но ноги ламы Ивонтилова подкашивались, и он почувствовал, что протянет ещё немного — и, вздохнув, пошёл обратно к дацану. Халат не согревал мокрое тело, и ламу Ивонтилова била крупная дрожь. Он с трудом забрался на свой насест и из последних сил задвинул стеклянное окно.
Никуда он не уйдёт, и придётся превратиться во что-то иное прямо здесь. Это даже ещё забавнее. На окно села ночная птица — лама Ивонтилов посмотрел ей в глаза, и птица развела крыльями: «Да, время умирать, ты угадал. Ничего не поделаешь». Пришла мышь, она как-то приходила к нему в земляную нору — лет шестьдесят назад, и тоже пискнула: «Ты прав, никуда идти не надо».
Мысли путались, и ему показалось, что он засыпает.
Через день Зон и Раевский прощались. Оба должны были улетать, но в разные стороны. А пока они сидели на берегу, наблюдая, как за ограду дацана заходят монахи с носилками.
— Наш старик, кажется, завонял. Вчера он как-то осел на своей скамеечке и протёк. Кажется, он совсем мёртвый.
— А откуда столько воды?
— Мы все состоим из воды, даже когда не пьём.
— Как ободняет, так и завоняет, — задумчиво сказал Раевский.
— Откуда это?
— Это из Достоевского. Знаешь, там умирает старец, которого все считают святым. А потом он начинает пахнуть, как пахнут все мертвецы, и над ним смеются — какая же святость, когда воняет. А потом оказывается, что дело не в этом. В общем, вопрос веры. Но тут всё другое.
Они смотрели, как ламу Ивонтилова выносят из монастыря, и процессия медленно поднимается в гору. Она была уже довольно далеко, но звон колокольчика, распугивающего злых духов, был явственно слышен.
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
Извините, если кого обидел.
01 октября 2014
Гомер, Мильтон и Паниковский (2014-10-02)
Знаменитые и я — я как тщеславный человек, очень люблю этот жанр. Нечасто, но всё же иногда оказываешься рядом с коловращением общественной жизни. Раз! — и вокруг тебя начинают щёлкать фотовспышки и шептаться зеваки.
С некоторой даже гордостью должен сказать, что беглый плотник, которого ищет половина всего живого журнала, занимался и литературной критикой.
Я говорю об этом именно с некоторой гордостью, потому что его выбор пал именно на меня.
В копилку уношу его рецензию: Этот текст отвратителен. Он чудовищно скучен, противен на вкус, банален и уныл.
А вот пример очень плохой литературы.
Собственно говоря это даже не литература, а набор слов, или даже набор букв. За это, кстати, очень не любят писателей, вышедших из ЖЖ, не любят скопом, всей жежешной их мануфактурой. Читать это очень скучно, нет ни интриги, ни сюжета, ни героев. Ощущение от чтения очень противное, как будто неглядя откусил булку, а внутри у нее обнаружилась начинка из сгнившего повидла, обнаружилась даже не на вид и не на запах издалека, а сразу на вкусовых рецепторах во рту. А вокруг люди, дети, не выплюнешь сразу и оторопело. Делаешь вид что жуешь, а сам по сторонам оглядываешься, куда бы сплюнуть. А если некуда, то и глотаешь. А потом весь день ходишь вот с этим ощущением во рту. Или когда не куришь и вообще не имеешь такой привычки, но иногда под большой стакан на пару с курящим и явно получающим от этого удовольствие другом махнешь рукой, вытянешь сигаретку из его пачки и выкуришь, подмигивая что тоже непрочь посмолить. А утром во рту и голове — вот точно как после подобного чтения.
Жизнь прожита не даром.
Извините, если кого обидел.
02 октября 2014
Жизнь Бонасье (День учителя. 5 октября) (2014-10-06)
Мы засели на летней веранде, пережидая дождь.
Разговор начался с болезней — в определённом возрасте встречи однокурсников всегда начинаются с поминальных списков и разговорах о болезнях.
Но всё же, мы были ещё крепкие мужчины — хотя бы внешне. Немудрено, что к Кузнецову стала клеиться женщина, сидевшая за соседним столиком.
Судя по её виду, это была женщина трудной судьбы.
Женщина трудной судьбы — это не биография, а призвание.
Со мной как-то случилась такая же история — в начале девяностых я, каждый раз возвращаясь из лаборатории, покупал себе немудрёный набор продуктов в ночном магазине. Этот набор запомнила продавщица и загодя улыбалась мне со значением.
Больше всего ей нравилось, что я не покупаю алкоголя. Скоро она уже спрашивала, не работаю ли я охранником.
Это было, кажется, авансом. Охранник — это была стабильность и доход, уж во всяком случае, не то, что научный сотрудник.
Но сейчас, в ресторане, всё было по-другому — сейчас Кузнецов был в полковничьей форме. Я давно заметил, что есть тип штатских людей, что в форме выглядят лучше, чем военные.
Бравый Кузнецов всю жизнь после окончания университета занимался биологической защитой в какой-то секретной конторе, и я не уверен, попал ли он хоть раз
