двоюродного брата Ивана IV.
И вот он приехал. Наверное, расфуфыренный. В каких-нибудь шелковых штанах. Банты. Ленты. Шпага сбоку. Сам, наверное, длинновязый. Этакая морда красная, с рыжими усищами. Пьяница, может быть, крикун и рукосуй. Вот он приехал в Россию, и, поскольку все уже было письменно оговорено, сразу же назначили свадьбу. Ну, суетня, наверное, мотня… Мамочка бегает. Курей режут. Невесту в баню ведут. Жених с папой сидит. Водку хлещет. Врет, наверно, с три короба. Дескать, у нас, в Германии… Дескать, мы, герцоги, и всё такое. И вот происходит такая, довольно печальная, вещь. Невеста, увы, неожиданно умирает. Она, бедняжка, возвращается из бани, простуживается чертовски и умирает в течение трех дней.
Жених, конечно, в неописуемом горе, хочет обратно уезжать в Германию. И в растрепанных чувствах уже прощается с родными, как вдруг ему говорят:
— Товарищ герцог! Погодите уезжать. У нас еще, на ваше счастье, имеется одна барышня. Ее сестренка. Она, правда, постарше той, и она менее интересна из себя, но все-таки она, может быть, вам подойдет. Тем более такой путь сделали из Германии — обидно же возвращаться с голым носом.
Герцог говорит:
— Конечно, подойдет. Что же вы раньше-то молчали? Ясно, что подойдет. Об чем речь! А ну, покажите.
В общем, несмотря на траур, свадьба была вскоре сыграна» [162].
Это — психотерапевтическое выговаривание. У Жванецкого небось так же начиналось. Правда, всё же насчёт Жванецкого не уверен — в Одессе, вот, сказывают, всё люди рассчётливые.
Это же метод ассоциаций в действии, почти как в психоанализе. Интонационное мышление. Будто автор-клоун рисует акварелью: рисуешь не конкретный предмет, а ощущение от предмета, тени, мозаичные пятна. А отодвинешь подальше — облако, озеро, башня.
Разухабистый стиль — не стиль Зощенко или Ерофеева — он следующий за ними и растёт, как сорная трава на руинах железнодорожного пути в Петушки и «Голубой книги».
В этом стиле можно писать километрами, описывая кулинарный рецепт, впечатления от путешествия, взяв любой, пусть и общеизвестный сюжет. Акын заводит рассказ, выдавая текст на гора, будто идеальный рэпер.
Вот, к примеру:
Вернулся с работы. Пыль и грохот, рашпиль прислонён к стене. Ногой шваркнул — покатилось что-то, протянул руку — покатилось что-то, двинул ногой — что-то замяукало. Двинулся в спальню. Храп, стон, плеск, всхлип. То ли подруга едет на армянине, то ли армянин на подруге. Мой Карабах, мой Арарат, стоимость посуды 12 копеек. Ваше слово товарищ маузер, вернее, революционное оружие товарища Буденного, купленное на Арбате в тяжкую годину Перестройки. Не заплакал, сдержался. Лишь скупая мужская пробороздила гарлемскую щетину. Хрясь! Чпок! Держите меня семеро! Греческое вино смешалось с армянским коньяком! Пропадай итальянское одеяло, прощай иранский ковёр! Вжик-вжик, уноси готовенького, и готовенькую уноси, еже си, будто в такси. Зарою любовников в лесополосе, пусть их поминает трава при росе. Остались на память колготки одни — чернее измены, ажурны они.
03.09.2018
Отражения (О Толстом и Достоевском)
Исполнилось 190 лет Льву Толстому. Досужий писака так бы и написал: «Сегодня Льву Николаевичу могло бы исполнится сто девяносто…» — и был бы прав, по крайней мере, отчасти. Писатель Лев Толстой вполне жив, работает в русской культуре, стал непременной фигурой в фольклоре (что дороже, чем академическое признание).
В нашей литературе, конечно, есть Достоевский, и эта пара вечно вызывает споры на уровне «Кого вы больше любите — Толстого или Достоевского? Чай или Кофе? Петербург или Москву? Папу или маму?»…
Иностранцы, правда, решили вопрос, придумав писателя Толстоевского. И это, неожиданно, едва ли не самый правильный подход.
Толстой и Достоевский — как бы отражения друг друга. Толстого чрезвычайно интересует смерть, и он пристально всматривается в нее.
Известна история, как Суриков выгнал Толстого, обнаружив, что тот зачастил к нему в дом, чтобы наблюдать за умирающей женой художника. Герои Толстого умирают «подробно» — даже человек, который гибнет от взрыва, успевает понять суетность жизни. Умирает Иван Ильич, вполне современным, унылым и гражданским способом. Умирают князья и мужики, — и этот переход Толстому важен.
А Достоевский не то чтобы стыдится смерти, но избегает её.
Есть знаменитая история, как Достоевский в Базеле видит картину Гольбейна «Мёртвый Христос». Достоевский впадает в состояние экстатическое: «Картина произвела на Федора Михайловича подавляющее впечатление, и он остановился перед ней как бы пораженный… В его взволнованном лице было то испуганное выражение, которое мне не раз случалось замечать в первые минуты приступа эпилепсии».
Потом в «Идиоте» Рогожин говорит:
«— А на эту картину я люблю смотреть!
— На эту картину! — вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, — на эту картину! Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!»
Толстой в разговорах о Боге кажется витальным язычником, христианство Достоевского — совершенно иное.
Ленин справедливо назвал Толстого зеркалом русской революции, но есть еще один неразрывный лабиринт отражений — Толстого в Достоевском и Достоевского в Толстом.
И, наконец, география.
Сочиняя книжку «Дорога на Астапово», я вдруг обнаружил, что у обоих писателей было тульское детство — у одного, правда, продолжительное, а у другого быстрое, но не менее важное.
Дело в том, что Толстой — настоящий писатель с имением.
А вот Достоевский — писатель без имения. Конечно, некоторое имение было, и мужик Марей был в нём — ничем не хуже тульских мужиков Толстого. Да и Марей, собственно, был тульским — согласно тогдашнему административному делению.
В 1827 году отец Достоевского получил чин коллежского асессора и через это на следующий год вписался в дворянскую книгу. И через три года приобрёл село Даровое Каширского уезда Тульской губернии*, к которому потом прикупил соседнюю деревню Чермошню.
Там-то Федя и сидел летом. Там-то тульским Иоанном и крестил его пахарь Марей на русскую литературу.
Всю дальнейшую жизнь хотел купить имение, желая — зеркально противоположно Толстому — обеспечить детей после собственной смерти. Не только жизнь русского писателя определяется тем, что у него есть имение, но и его посмертная судьба очень привязаны к клочку приписанной ему земли. Важно и местоположение. От него зависело, по каким географическим правилам пойдет писателя жизнь. Если оно слишком далеко от цивилизации, то зарастёт народная тропа, и лишь ржавый трактор укажет на то место, где бегал без штанишек русский гений. Если слишком близко, то его могут сжечь угрюмые крестьяне, руководствующиеся чувством меры прекрасного.
И тю! — не только тропа зарастет, но и все развалины. Только безумные экскурсоводы будут читать стихи над колосящимся полем.
В
