удерживает их от претензий к новаторам.
Как-то, уже много лет назад, я написал программную статью «Клоуны и сценаристы» [157], в которой говорилось о разделении пишущих людей на два типа, согласно технике работы с текстом. Условные «сценаристы» имели постоянный доход от работодателя, а условные «клоуны» — свободу, но рисковый заработок. Но потом оказалось, что доход человека, который концертирует со своей прозой или, что лучше, с поэзией куда выше его книжных гонораров. Поэзия вернулась к своему, к маленькой сцене в кафе, к концертной площадке между столиков. От поэтов такого рода не отставали и прозаики, причём собирали неплохую кассу.
Я, как человек, воспитанный при прежней власти и неоднократно сдававший всякие марксистские дисциплины, полагал, что финансовые потоки объясняют многое, если не всё.
И вот я обнаружил, что в современной прозе выработался особый стиль, который как бы приспосабливает её к устному исполнению. Я вижу это среди «шансонеток Соловей» и в передаче «Камеди Клаб», и в колонках успешных колумнистов, и, собственно, среди выступающих перед публикой писателей.
Но как описать новую традицию, своеобразное креативное акынство? Род устной традиции, на грани актёрства, — а именно для актёрства и родился этот современный стиль, что будто припадает на обе ноги, стиль матросской походки. Припадание на обе ноги противопоставляется гладкой речи, как и ровной ходьбе. И мне, как Паганелю-Шкловскому, интересен приём.
Всякая мысль тут выражается не просто, а отягощена дополнениями.
Это цветистый городской стиль, где на простое предложение навешаны юмористические или как бы юмористические обороты.
Сперва я думал, что этот стиль восходит к Михаилу Жванецкому: «О себе я могу сказать твёрдо. Я никогда не буду высоким. И красивым. И стройным. Меня никогда не полюбит Мишель Мерсье. И в молодые годы я не буду жить в Париже.
Я не буду говорить через переводчика, сидеть за штурвалом и дышать кислородом.
К моему мнению не будет прислушиваться больше одного человека. Да и эта одна начинает иметь своё.
Я наверняка не буду руководить большим симфоническим оркестром радио и телевидения. И фильм не поставлю. И не получу ничего в Каннах. Ничего не получу в смокинге, в прожекторах в Каннах. Времени уже не хватит… Не успею.
Никогда не буду женщиной. А интересно, что они чувствуют?
При моём появлении никто не встанет…
Шоколад в постель могу себе подать. Но придётся встать, одеться, приготовить. А потом раздеться, лечь и выпить. Не каждый на это пойдёт.
Я не возьму семь метров в длину… Просто не возьму. Ну, просто не разбегусь. Ну, даже если разбегусь. Это ничего не значит, потому что я не оторвусь… Дела… Заботы…
И в этом особняке на набережной я уже никогда не появлюсь. Я ещё могу появиться возле него. Против него. Но в нём?! Так же и другое… Даже простой крейсер под моим командованием не войдёт в нейтральные воды… Из наших не выйдет. И за мои полотна не будут платить бешеные деньги. Уже нет времени!
И от моих реплик не грохнет цирк и не прослезится зал. И не заржёт лошадь подо мной… Только впереди меня. И не расцветёт что-то.
И не запахнет чем-то. И не скажет девочка: „Я люблю тебя“.
И не спросит мама: „Что ты ел сегодня, мой мальчик?“
Но зато… Зато я скажу теперь сыну: „Парень, я прошел через всё. Я не стал этим и не стал тем. Я передам тебе свой опыт“» [158].
Тут было всё — ритмика и краткость, готовность к эстрадному исполнению.
Итак, я решил, что всё идёт от двадцатых годов, от Юго-западной школы, но, конечно, тут совершенно другой масштаб. Но потом вдруг обнаружил, что что-то похожее есть у Виктора Ерофеева в «Энциклопедии русской души»: «Русские очень любят есть шашлыки. Приедут на природу. Куда-нибудь на речку. Искупнутся. Повизжат в воде. Некоторые сразу утонут. А другие начинают священнодействовать. Шампуры. Шашлыки. Рыжики! Маслята! Ну, половина отравится. Остальные <…>. Но зато весело. Под музыку из машины. По дороге домой все обычно молчат. Думают о своем. Так у русских заведено. Может, устали. А может, просто дремлют» [159].
Есть, правда, и классический Ерофеев: «Помешался и лежит. Не работает, не учится, не курит, не пьёт, с постели не встаёт, девушек не любит и в окошко не высовывается… Подай ему Ольгу Эрдели, и весь тут сказ. Наслажусь, мол, арфисткой Ольгой Эрдели и только тогда — воскресюсь: встану с постели, буду работать и учиться, буду пить и курить, и высунусь в окошко. Мы ему говорим:
— Ну зачем тебе именно Эрдели? Возьми хоть Веру Дулову вместо Эрдели. Вера Дулова играет прекрасно!
А он: „Подавитесь вы своей Верой Дуловой! В гробу я видел вашу Веру Дулову! Я с вашей Верой Дуловой и срать рядом не сяду“» [160].
Это экспрессивный разговорный стиль, где экспрессия выражена не отдельными словами, а быстро меняющимися клише.
Важно, как строится речевой период.
Во-первых, речь должна быть ритмизована. Но не на коротком пространстве строфы, а целыми периодами. Правда, один из поклонников, комментируя текст своего кумира, проговорился: «Потрясающе написано. Как будто задницей по лестнице проехался».
Во-вторых, очень важны цитаты, но не просто цитаты, а реплики: «А вы Штирлиц останьтесь», «осталась одна Таня». Очень много актуальных деталей — поди, объясни сейчас, причём тут в тексте Жванецкого Мишель, да и кто это. Все эти бытовые детали, покупки, гитары фендер стратокастер, неважно что.
Быстрая речь, род скороговорки: тексты нельзя произносить нараспев, с мелодекламацией Малого театра. При это месть в них что-то и от скоморохов в вольном переложении Ролана Быкова, и от блатарей — «Существует ещё одна точка зрения на поведение блатарей. Дескать, это — психически больные люди и, тем самым, вроде как невменяемы. Слов нет — блатари сплошь и рядом истерики и неврастеники. Пресловутый „дух“ блатаря, способность „психануть“ — говорит за расшатанность нервной системы. Блатари-сангвиники, флегматики чрезвычайно редки, хотя и встречаются» [161]. Новый стиль литературного клоуна может описываться словом «блажить». Писатель «блажит», рассказывая байку, играет голосом, выгибается и жестикулирует.
В-третьих, контраст между декларируемым интеллектом рассказчика и низовым стилем изложения. Высокий образец этого приема есть у Зощенко, который сообщает о случае, что «взят из старинной русской жизни. Из эпохи Иоанна Грозного. А приехал в то время в Россию немецкий герцог, некто Голштинский. Неизвестно, что он там делал в этой своей Германии, но только историкам стало известно, что он прибыл в Россию, с тем чтобы жениться по политическим соображениям на дочери
