простыл в бричке. Как ни уверял меня Селифан, что всё образуется, ничего не образовалось. Я очнулся на постоялом дворе, с больным горлом, в окружении странных своих попутчиков. Один отобрал у меня заячий тулупчик, другой пожурил за меня мою няньку, третий обещал мне неприятностей. Скрасили мое одиночество три прелестницы, что заглянули ко мне узнать столичные новости, как то — носят ли нынче с фестончиками, или больше с рюшами.
Я было захорохорился, как вдруг посмотрел на себя со стороны.
Да и про воланы я был мало осведомлен.
Прелестницы засмеялись (о, эти небесные колокольчики!), впорхнули в свое ландо и исчезли.
А вчера, ещё только свернув с дороги к имению, я заприметил знакомую бабу. Она много лет назад служила там экскурсоводом и порой учила меня, барчука, разным штукам в овсах.
Нынче она получила вольную, а муж разбогател на откупах. Двое детей держались за подол.
Я не преминул посетовать на то, как летят годы.
— Да и ты, барин, подурнел, — отвечала она, посуровев.
Спектакль в летнем театре. Младые прелестницы.
Оттого отправился на спектакль, что давали у графа в летнем театре. С любопытством осматривал я амфитеатр наподобие греческого, что был раскрашен желтым и чёрным — с намеком на государственный флаг.
Сперва я чуть не заблудился в древних руинах, которые еще помнили крепостной театр при прежнем графе.
Ходили слухи, что часть актрис старик взял в жены, а оставшиеся с горя утопились в пруду. Я это решительно отрицаю: пруд мелок, в нем и курица не сумела б утопиться.
Впрочем, началось представление.
Что меня неприятно поразило, все актеры были немцы. И начальник над ними тоже был немец. И пьеса была немецкая, с ужасным названием, что-то вроде Enebeneresskwintermintergess. Рассказывала она об одном несчастном, что решил бросить семью и притворился мёртвым. Тут было все немецкое филистерство — бесконечные разговоры о наследстве и деньгах, отвратительное судебное разбирательство, когда фальшивого покойника поймали и свезли в штадткомиссариат.
Над креслами кружились сухие березовые листья, время тянулось, как в карауле, ржали лошади на конюшне, будто напоминая нерадивым актерам, куда они могут отправиться.
Я думал тишком скрыться в кустах, но вдруг заметил тех трех младых прелестниц, что видал давеча.
Они слушали пиесу так, будто стояли у аналоя.
Ужас! Мало того, что я не смог вчера поддержать разговора о воланах, рюшах и фестончиках, так и вовсе окажусь неотесанным болваном, чуждым искусства!
26 августа
Судьба дерев. Страсти простого народа.
Мне, признаться, было неловко после вчерашнего. Казалось, что все уже знают о моей встрече с этим ужасным человеком. Я велел Петрушке поставить мне кресло в саду под яблоней и решил, что, как и всякий отставной поручик, проведу день за чтением античных классиков.
Не тут-то было! Едва я открыл первую страницу Овидия, передо мной возникла дама.
Она сурово посмотрела на меня и вопросила:
— Отчего погибла береза?
Я стушевался.
— Вы мужчина, вы и ответьте! — продолжала незнакомка.
Я промямлил что-то про кавказскую войну, старые раны… Незнакомка была неумолима и обрушила на меня целый ворох обвинений. Речь шла о березе, что росла в обнимку с дубом в графском парке. Деревенские свадьбы останавливались у этого места, и рассматривание двух столь разных дерев, растущих купно, служило жителям поводом для вполне языческого пьянства. Дама нависла надо мной, смущая мой дух одинокого путешественника. Здесь было всё, буквально всё.
И сапоги для верховой езды, и шапочка. И, разумеется, хлыст. Словом, это была не женщина, а мечта поэта.
Внезапно она выпрямилась и, смотря куда-то мне за спину, закричала:
— А вы, мужчина… А вам — жалко березу?! Я к вам обращаюсь!
Тщетно я пытался объяснить гостье, что хоть Петрушка и мужчина и часто просто обуреваем страстями, но чувства поэтического лишен напрочь.
Сам Петрушка дико вращал глазами и вдруг опрометью бросился из сада. Дама кинулась за ним. Я же остался забыт под яблоней, причем два яблока тут же пребольно ударили меня по голове. Впрочем, никакого пороха я не выдумал, а с обиды заснул.
Петрушка вернулся, облизываясь, как кот, вылакавший хозяйскую сметану. Хорошенько отругал его, пригрозив к тому же графской конюшней.
27 августа
Болезнь и кошемары.
Проболел весь день, оттого и ничего не записывал. К тому же меня мучили кошемары: в мою дремоту явился этот ужасный человек, с которым у меня произошло столкновение на спектакле. Я сразу понял, что этот черный человек — вестник разлуки.
Были мне явлены и давешние мои прелестницы, что теперь проявляли ко мне неожиданный интерес. Однако ж негодяй набросился на них, обхватил руками их всех одновременно, опутал и, подобно охотничьей добыче, приторочил к седлу. Погоняя коня, он скрылся — по всему было видно, что он увез их в Сибирь.
Я пытался догнать его — куда там. Кинул вослед ему палку.
Когда я проснулся, то этот черный человек пропал, я был один, а рядом — разбитое зеркало.
Селифан с Петрушкой куда-то подевались, знакомцы мои уехали в соседнее имение, а я всё так же сидел под яблоней со своими записками.
28 августа
Чужой праздник и беседы с чужими детьми.
Вернулись ездившие в соседнее имение. Не стал их расспрашивать, чтобы не расстраиваться. Мне говорили, что они выписали цыган с медведем, половых с водкою, грузин с газырями, хохлов с салом и разбитных девок с напрасными обещаниями. Нет, не хочу знать, что там было! Впрочем, у некоторых в волосах я видел солому. Отправился в сельскую школу, отечески говорил с детьми, рассказывал им, как важно беречь платье снову. Дети робели, боялись подойти, пока какой-то проказник не крикнул, что у меня зад сахарный.
И…
29 августа
Заседание литераторов.
От нечего делать я покинул кресло-качалку и отправился на собрание литераторов, которых по старой памяти привечал граф. Сошлись там и либералы, и почвенники, говоря о вещах насущных, как то: о ценах на чернила, о том, на каком собрании подают бесплатный чай, а на каком — кормят только чистой поэзией, какой книгоиздатель грабит умеренно, а какой — грабит вволю, но зато с улыбкой.
Предметы меня волновали не весьма: как все либералы, я считал, что власти вороваты, а почвенники туповаты; как все почвенники, я думал, что либералы вороваты, а власти туповаты. Либералы убеждали меня в том, что нужно присягнуть какой-то высшей
