— Нет, не знаю.
— Неважно. Ваня был на фронте и там потерял ногу. Обо мне же прошел нехороший слух, вы сегодня сами говорили об этом.
— Да, да.
— Решил сходить на почту. Облачился в гражданский костюм. На улице встретил Юрьева. Увидел меня, оперся на костыли и глядит зверем. Сначала решил, что Ваня меня принимает за другого. Поздоровался с ним. А он цедит сквозь зубы: «Я с предателями не здороваюсь. Я предателям плюю в рожу!» И плюнул. Выдержка у меня есть, в других обстоятельствах она выручала не однажды. Но здесь я чуть не сорвался. Так стало обидно. Однако не сказал Юрьеву ни слова, обошел его стороной. Мое молчание он истолковал по-своему, еще больше распалился и кинул в меня костыль. Костыль я перехватил, положил на землю и ушел. Юрьев кричал вслед самые обидные слова. Представляете мое настроение после этого?
Подошла Огнева, села возле брата, поджав под себя ноги. Алексей пояснил:
— Про встречу с Юрьевым рассказываю. Вернулся с почты, возмущаюсь. Батя мне и объяснил, почему такое вышло. Ничего себе — заслужил Алексей Куприянов на родной земле славу! Неловко стало. Но поразмыслил и думаю — разве Юрьева тут надо винить? Он же убежден, что я — продажная шкура. На его месте я бы точно так же поступил. Надеваю полковничий мундир, беру коньяк и иду выяснять отношения. Ваня дома, копается в радиоприемнике. Увидел меня, побледнел, глотает воздух и просит: «Извини, Алексей Константинович, черт попутал, всяких паршивых слухов наглотался». Я ему сказал, что камень за пазухой не держу. И предложил выпить за встречу.
— К нам надолго?
— Хочу отдохнуть вдосталь, до конца лета. За много лет. Попрошу Аленку подыскать мне старушку в жены...
— И подыщу!
— А семья?
— Семьи не было. Так уж случилось. Слишком долго прожил на чужбине.
Алексей и Огнева сговорились купаться. Андреев отказался. Алексей кинулся в воду первый. Огнева осталась в купальнике. Тело налитое, упругое и красивое. Она сняла очки, осторожно положила их на платье и без них беспомощно щурилась. Она помахала Григорию Петровичу рукой и сказала:
— Напрасно не купаетесь! — и бросилась в воду.
Андреев лежал на спине. Небо уходило вглубь прозрачной голубизной. Его необъяснимость чувствовалась физически. Необъятность мира, немыслимость расстояний. На земле где-то есть другая жизнь, не похожая на нашу. Андрееву не дано познать ту жизнь незнакомого мира. А вот Алексей Куприянов познал и потому богаче. И для других загадочнее. Он знал много такого, чего никогда не узнают простые смертные. Но он сейчас ничем не выделял себя, держался по обыкновению просто и свободно. Ему знакомы чужие обычаи и нравы, он в любую минуту может превратиться из Алексея Куприянова в кого-то другого и будет совсем не похож на себя, каким он есть на самом деле. С ним бы, конечно, интересно пооткровенничать, один на один. Но это невозможно, ибо существует грань недозволенного, которую Алексей не имеет права переступить никогда. Лучше не думать об этом. Он был рад, что познакомился с семьей Куприяновых. Он нисколько не сомневался, что свердловский Василий, который вот-вот будет профессором, тоже, видимо, интересный человек, по-своему оригинал. Потому что вся семья у них такая. И как-то даже дико, что такое славное семейство пошло от Константина Куприянова, человека, который за всю свою жизнь никому не сделал добра, кроме разве одного — народил вот таких детей.
Вернулись в Кыштым вечером. Андреев попросил высадить его возле центральной автобусной остановки. Алексей сказал:
— Заходи в гости, поговорим.
— И верно! — живо поддержала брата Огнева. — Я вам еще кое-какие записи покажу. Приходите, а?
— Спасибо, друзья, но увы — в Челябу пора.
— Ничего не сделается с Челябой, — возразила Огнева. — Подождет.
— Мне послезавтра на работу!
Андреев попрощался с Куприяновым, пообещав, что если будет в Свердловске, то зайдет к Огневой, если в Москве — то к Алексею.
Удивительная женщина эта Елена Константиновна! Честное слово, будь он на месте Огнева, ни за что бы не укатил в Сибирь! Идя по тихой улице Республики, вдоль духовитых зарослей акации, лип и рябины, вспомнил увильдинскую ночь у костра и категорическое утверждение Елены, что он все равно не сможет влюбиться в нее. Ах, как она неправа, как неправа! Он чувствовал, как Огнева постоянно, но властно завладевает его воображением, как ему невольно хочется все время думать о ней, видеть ее рядом с собой...
Однако лучше, если об этом будет знать лишь только он один! Еще раз вспомнил ее слова, что не сможет влюбиться в нее, усмехнулся. Черт его знает, кто в таких случаях может поручиться за себя! И сказал насмешливо вслух:
— Ну и Гриша Петрович!
Сказал и испугался — не слышал ли кто?
Но рядом никого не было, и он успокоился.
Утром, проснувшись, Григорий Петрович несколько минут лежал без движения. Каждое утро привык вставать под крик петуха-горлана. А сегодня почему-то тихо.
Неужели мать выполнила свою угрозу и крикун попал в суп? Жаль петьку. Все-таки с ним как-то веселее. В петушином пенье есть что-то от умиротворенности. Вдруг просыпается в тебе нечто крестьянское — от предков, что ли, заложено?
Григорий Петрович представил себе немигающий красный глаз петуха, его жирный гребень, свешивающийся набок. Вскочил с постели, распахнул окно. Мать на завалинке чистила окуней. Кот, как всегда, сидел у ее ног и, ворча, ел рыбьи потроха.
— Хочу пирог с рыбой испечь, — сказала мать, увидев сына. — Коля Глазок вчера привез, на Травакуле рыбачил.
— А где же петух?
— Я его в сарайку закрыла. Базластый такой и спать тебе не дает.
— Ясно, — улыбнулся Григорий Петрович. — Я уж думал, ты его головы лишила.
— Пусть до осени погуляет. Эта в очках-то, которая за тобой вчерась приезжала, кто же будет?
— Куприянова.
— Небось, разведенка?
— Она.
— Я ведь ее девчушкой знавала. С матерью ее, Дуней-то, мы, бывало, по ягоды ходили, молодые. А старика видал?
— Видел. Алексей у них приехал.
— Ишь ты! Людям-то в глаза прямо смотрит или прячется?
— Почему ж ему прятаться, мама?
— Ну, так ведь... Народ-то что говорит?
— Это тебе тряпичный телефон передал. И неправду. Алексей — большой человек, мама, разведчик.
— Ишь ты! — не то удивленно, не то недоверчиво покачала головой мать. — За сколько купила, за столько и продала. Выпустить петуха-то?
После пирога Григорий Петрович пошел проститься с Сугомаком. Изо всех озер, пожалуй, больше всего любил он это.
Кыштымские озера отмечены природной красотой. Их обступает лес. Если близко к берегам подступают сосны, это значит здесь сухое место, берег каменистый и удобный для рыбалки. Если же у берега приютились карликовая береза либо широколистая ольха, то место заболочено. Горбятся вихлявые кочки, покрытые жесткой травой — осокой. Возле таких берегов в воде растут камыши, плавают круглые листья кувшинок, а в полдень распускаются белые лилии с желтой начинкой в сердцевине. Пахнут они неброско, но дурманяще. Над ними парят стрекозы. На некоторых озерах заросли камышей образуют непрерывный береговой воротник.
В июле вода в озерах, кроме Увильдов, цветет. В Увильдах прогревается плохо — слишком оно большое и на дне много холодных ключей.
Сугомак красивее других озер. Рядом высится островерхая гора, того же названия. В безветренные дни она, считай, вся отпечатывается на глянце озерной воды. С южной стороны берег низменный, и вдали просматриваются синие громады главного Уральского хребта. Иногда с тех громад неожиданно и сильно срывается ветер, влетает на озеро и баламутит его. Озеро сразу густо синеет, по нему, подгоняя друг друга, стремительно торопятся к северному берегу волны. От этой стремительности на гребешках закипают белые барашки. Можно часами стоять на берегу, подставив грудь свежему ветру, и мягкие ласковые брызги будут долетать до тебя, особенно когда ретивая волна разбивается о прибрежный камень. И тогда от синих громадин спешат к озеру белые облака. Однажды он даже сочинил стихи:
Над горой Сугомак облака,
Синевою подбиты слегка.
Под горой Сугомак — вода,
Голубая сковорода.
И плывут и плывут облака
Над Кыштымом издалека.
Я остаться их не зову.
В неизвестную даль-синеву.
Пусть плывут и плывут чередой,
Над лесами и над водой.
Отдать бы эти стихи Огневой, возможно, сошли бы за фольклор. Андреев улыбнулся этой нечаянной мысли. И опять он представил Огневу у костра на острове в наброшенной на плечи телогрейке. И бойкие рыжие искорки на ее очках. И тихую застенчивую улыбку...
Говорят, что начинаешь стареть, если тебя обуревают тени прошлого. Может, это и так, а возможно и нет. Только Андреев часто вспоминает летний день, ласковое прикосновение ветерка к лицу. На Толстом мысу у берега росла старая сосна. Вода подточила ее корни, и сосна рухнула в озеро. Из земли выворотились могучие корневища, похожие на сказочных змей. Любопытство потянуло Григория на скользкий ствол упавшей сосны. И он тут же... скатился по нему в воду. Перед глазами поплыли зеленые круги, качались солнечные блики, пробивающиеся сквозь толщу воды. Вынырнув, схватился рукой за сучок и закричал отчаянно.
