Говорят, что начинаешь стареть, если тебя обуревают тени прошлого. Может, это и так, а возможно и нет. Только Андреев часто вспоминает летний день, ласковое прикосновение ветерка к лицу. На Толстом мысу у берега росла старая сосна. Вода подточила ее корни, и сосна рухнула в озеро. Из земли выворотились могучие корневища, похожие на сказочных змей. Любопытство потянуло Григория на скользкий ствол упавшей сосны. И он тут же... скатился по нему в воду. Перед глазами поплыли зеленые круги, качались солнечные блики, пробивающиеся сквозь толщу воды. Вынырнув, схватился рукой за сучок и закричал отчаянно.
Это было первое знакомство с несуразностями мира, но оно не отбило охоту к поэзии, а сделало эту поэзию только более земной и обаятельной. И всякий раз, бывая на Сугомаке или вспоминая его издалека, он слышал всполошные сказки голубого ветра и свое первое в жизни крещение в сугомакской воде.
И еще помнит он это озеро в прохладное августовское утро. Небо и воду еще вяжет белесый туман. Вода отдавала небу свое тепло, накопленное за лето. Стаями носились над берегом скворцы. Журавлиные крики по болотам становились тоскливее и призывнее перед дальней дорогой на чужбину. Сбивались в стаи утки, чтобы тоже лететь в теплые края. Уже пламенела осина, в багрянец рядились березы. Чаще падал на озеро северный ветер, пока еще не зло, но весомо, и вода наливалась от него свинцом.
В такое утро, закутанное в туман, плыли они с Николаем Бессоновым по Сугомаку и вглядывались зорко в белесую муть. Николай греб, а Григорий сидел на носу с ружьем и высматривал уток. Тихий ветерок повел, словно кисею, туман в сторону, и Григорий заметил крякву. Выстрелил навскидку. Кряква осталась на воде, распустив раненое, с белым подбоем крыло. Но когда к ней приблизилась лодка, кряква встрепенулась и, чуть приподнимаясь над водой, кинулась от охотников прочь. И неожиданно исчезла. Они искали ее долго. Уже взошло солнце. Обнаружили крякву под водой. Зимой в этом месте ловили рыбу. Рыбаки от жгучего ледяного ветра прячутся за снеговой стенкой, которую иногда укрепляют сосенками. Весной, когда лед тает, сосенки некоторое время плавают на воде, но сильно намокают и тонут. Кряква и зацепилась за такой топляк. Остыла там, но на поверхность не выплыла. Григория поразило это и он отказался доставать птицу. Бессонов задумчиво сказал:
— Птица, птица, а сообразила вот. Гордая.
Григорий Петрович медленно шел по берегу озера, направляясь к Голой сопке. Вода подступает здесь к самому подножью. Когда проходят машины, с бровки камешки сыплются прямо в воду.
Андреев миновал дорогу и лег в траву. Стал рассматривать озеро.
Сугомак...
В это озеро кинулась девушка Пелагея из-за того, что палачи утопили здесь ее любимого. И голубое озеро восстало против несправедливости. И ярые синие волны гневно дыбились на нем!
Здесь жил Липунюшка, которого хотела ожечь любовью лесная девка, но спасла его материнская любовь.
Григорий Петрович внезапно приподнялся на локтях. Кто-то шел по берегу. Пригляделся. Вон кто! Куприянов, старик, нес на плече связку удочек, за спиной висел пестерь. Старик больше обычного сутулил спину. Не сидится дома, бродит по озерам, ловит рыбу. Идет он, видимо, с Толстого мыса. Всю жизнь, семь десятков, бродит неприютно по земле...
Вспомнилась вдруг Огнева... Григорий Петрович, как ни силился представить ее в Свердловске, в городской тесноте, так и не мог. Стоило воображением перенести ее туда, как она незамедлительно теряла свою привлекательность.
Он не скоро сообразил, что его зовут:
— Эй, Гриша Петрович, здорово!
Над ним склонился улыбающийся Николай Глазков.
— Привет! — ответил Андреев, поднимаясь. — На такой травке да на таком солнышке уморило!
— Еду мимо, гляжу человек лежит, уж больно знакомый. А это ты.
Мотоцикл ждал хозяина на дороге. Николай пригласил Андреева ехать домой. Мотоцикл был маленький — «Ковровец». На нем сильно трясло, бросало на ухабах. Николай что-то говорил, до Григория Петровича долетали только одни гласные — а-а, о-о.
— Не слышу!
Николай чуть повернул голову:
— Оля про тебя спрашивает!
— А!
— Почему, говорит, дядя Гриша обиделся? Что я не поехала с ним в Челябинск?
— Скажи, что не обиделся.
— Втолковал! Поехали ко мне?
— В другой раз!
На улице Кирова они расстались. Николай сказал:
— Мороки прибавилось.
— Почему?
— Кто-то траву режет на моем покосе. Поймаю — уши оторву. Ну, пока, Гриша Петрович. Теперь когда к нам в Кыштым?
— Не знаю, может, на будущее лето.
Николай укатил. Андреев подумал о том, что у Глазкова свои заботы. У него летний день забит до отказа, даже отпуск, если он падает на июль, оборачивается самым напряженным месяцем — и покос, и ягоды, и заготовка дров, и рыбалка.
Григорий Петрович весь остаток дня бесцельно слонялся по двору, дурачился с Пушком, который от радости поднимался на задние лапы, приплясывая, а передние все норовил положить Андрееву на грудь. Но и Пушок убрался в свою конуру.
Из соседнего двора доносился глуховатый голос дяди Пети:
— Тонь, а Тонь, а мне вчерась семьдесят стукнуло, старик я стал, Тонь. Пензию-то не принесли, через неделю принесут-то, у меня даже на чекушку не осталось. И никто меня не поздравил. Лялька одна и пришла. Ляль, говорю, мне сегодня семьдесят, дай рупь с полтиной на чекушку. Дала три рубля, Тонь. Купил чекушку. Тоскливо мне одному, скоро умру я.
Мать подошла к Григорию Петровичу неслышно. Он обратил на нее внимание лишь тогда, когда она тяжело вздохнула. В глазах копились слезы.
— Частенько так разговаривает-то, — проговорила она. — Как выпьет, так и разговаривает. До самой смерти это, видать...
МИХАИЛ ЛЮГАРИН
ЛЕН В ЦВЕТУ — СИРЕНЕВЫЕ СТРОЧКИ
Лен в цвету — сиреневые строчки
Синеву роняют среди дня.
На корню
Крахмальные сорочки —
Нежные —
Такие у меня.
Радуюсь,
А время мчится быстро...
Нарастают птичьи голоса.
Украшают ягоды-монисты
Между гор уральские леса.
В камышовых зарослях озера,
Подпевают чайкам кулики.
И, потупив взоры, как саперы,
Роются в дубравах грибники.
Я и сам
Встаю с постели рано:
И, пожалуй, раньше всех людей,
Чтобы «разминировать» поляны
От слепых синявок и груздей.
Только нет.
Такое не под силу —
Ощущаю каждую версту,
Вкруг меня обильная Россия...
Небо в звездах,
А земля в цвету.
СЕРГЕЙ КАРАТОВ
СТИХИ ЧИТАЕМ НЕ В САЛОНЕ...
Стихи читаем не в салоне,
А растянувшись на соломе.
Здесь грусть с задором пополам.
Что ваши нормы и лимиты!
Здесь, как винтовок пирамиды,
Стоят лопаты по углам.
Здесь длятся споры дольше ночи
О том, что где он, прежний пыл?
Что лирик в физике — не очень,
А физик
лирику забыл...
Встречают здесь светло и просто,
И не глядят в глазок на гостя.
И все у нас,
как быть должно...
Здесь байки с выстраданной темой
И хохот содрогает стены,
Хотя и ночь уже давно.
Идет по кругу самокрутка.
И все уместно здесь вполне:
Свеча,
гитара на стене
И стройотрядовские куртки
С маршрутом летним
на спине...
Иду на улицу из круга,
И, попросив табак у друга,
Курю на дедовский манер...
А в темноте белеют срубы,
И провода гудят,
как струны,
Как века нынешнего нерв.
Говорят мне:
Мараешь ты горы бумаг,
Мол, не в старческом возрасте
Пишутся вещи.
Только юноши пылкого
Смелый размах —
Вот закон для поэзии,
Козырь первейший!
Как всегда, я молчу
И дышу тяжело.
Однозначный ответ не держу
Наготове, —
Он и в детстве, что где-то
Травой заросло,
И в неброском,
Пока что не вызревшем
Слове...
Наши пазухи были полны
Кочерыжек
И подмерзлой картошки
В обрывках газет.
Мы на годы отброшены были
От книжек,
А от старца Гомера —
На тысячи лет.
Мы в детдоме
К подножному корму привыкли,
И бросало нас в спальне
То в холод, то в жар...
Потому-то и делал нам фельдшер
Прививки,
Подслащенный на кухне
Давал нам отвар.
Наши боли больней,
А дороги длинней,
Потому-то и много
Зачеркнутых строчек,
