напишет, будет уже нечто другое, никак не то самое. Что он отодвигал, откладывал все эти годы. Так что, ничего откладывать нельзя.
Конечно, умный, мыслящий человек, но совершенно ясно, почему ему не пишут читатели. Потому что его проза может удивлять и даже восхищать, но она никого не задевает за живое. Читая его книги, невозможно — ничему — сопереживать. Уметь заставить читателя сопереживать — это дар, которым ты обладаешь в высокой степени, а Шкловский не обладает начисто.
Он умеет поразить броской фразой, но это не задевает глубоко. «Женщина — полезная плесень. Как пенициллин» — лихо сказано, но, вероятно, сам Шкловский не считает женщин полезной плесенью, а сказал — так, ради красного словца.
Да, Зощенко однажды отозвался о Шкловском лестно. Но, по-моему, Шкловский этого отзыва не заслужил.
Вот в твоем сочинении, в авторской речи, есть типичный образчик манеры Шкловского:
«Сейчас Виктору Борисовичу — восемьдесят восемь.
Мне пятьдесят два.
Иногда он называет меня мальчиком».
Тут у тебя три фразы разбиты на три абзаца. А если свести их в один абзац, ощущение манеры Шкловского пропадет. Потому что отличает Шкловского не короткая фраза. А короткий абзац.
Впрочем, в книге М. Чудаковой «Мастерство Юрия Олеши» показано, что и этот абзац как формальное новшество принадлежит не Шкловскому, а Власу Дорошевичу, который уже в начале нашего столетия «ввёл воздух в свои статьи» и писал так:
«Словно лес осыпается осень.
Осыпается жизнь.
Даже Париж становится неинтересным».
Конечно, разница между Дорошевичем и Шкловским есть, но не в длине фразы или абзаца.
Как же Шкловский относится к тебе? Вот он написал: «А я отношусь к тебе не как к траве, а как к дереву. Деревья не боятся ветра. Ветер их причёсывает». И ты не разозлился, ты к такому его стилю привык.
Но ведь эти строки написаны им вовсе не для тебя, а для собственного полного собрания сочинений. Но как же все-таки он относится к тебе? Прости, но у меня создалось впечатление, что он, сознавая, что ты куда талантливее, чем он, ухватился за тебя, как за шанс не оказаться забытым на другой день после конца своей долгой жизни.
Может быть, ты излишне обкарнал его письма, вычеркнув те места, где он проявляет к тебе живой человеческий интерес, но в приведенных цитатах из писем он выглядит черствым эгоцентриком, который бесконечно рисуется, позирует, и ни разу ему не приходит в голову спросить, здоров ли ты, как живешь.
Когда же ты сказал ему что-то печальное о своей жизни, он ответил: «А ты думаешь, у меня жизнь? У меня ад?». То есть опять-таки повернул на себя, ибо он постоянно сосредоточен на себе. И тут не видно, действительно ли его жизнь — ад, правда ли это или так, художественное преувеличение.
Есть еще деталь в одном из писем Шкловского, которая, на мой взгляд, убивает его наповал. Он замечает вскользь, что брил мертвого Тынянова. И если не врёт, то он толстокож, как носорог.
Побрить — живого или мертвого — можно только недрогнувшей рукой. Если волнуешься и переживаешь — не побреешь. А если Шкловский смог — значит уж такой невпечатлительный.
Как видишь, все мое недовольство — Шкловским, а не тобой. Собственно к тебе у меня одно замечание: цитата из Горького (о смерти Маяковского) повисла в воздухе, осталась просто чужим текстом, пришпиленным сбоку, ни с того, ни с сего. Вычеркни эту цитату. Или окружи ее собственным текстом, чтобы она прилипла.
Обнимаю. Сергей.
P. S. Да, заглянул я в этом номере «Невы» в роман Пикуля. Читать не стал, т. к. я уже читал рукопись, однако перелистал, посмотрел по диагонали. И увидел, что мои многочисленные замечания на полях рукописи оказались бесполезными: он ничего не вычеркнул и не исправил. Но что ему, классику вагонного чтения, всякие там замечания!»
Это очень умное письмо, потому что оно ставит перед всяким влюблённым в Шкловского человеком вопросы на которые нужно отвечать. Но более того — на них можно ответить.
Извините, если кого обидел.
07 мая 2011
История про семейный альбом
Меня часто спрашивают, за кого я — за либералов или за консерваторов, с кем я — с теми или с этими. Я часто отвечаю — подите прочь, дураки: я с пустынником Серапионом. Это не очень честный ответ. А если честно, то надо признаться — я с Красной Армией. Рад бы куда в сторону, много есть чего модного и хлебного для самоопределения. Да вот только с такими фотографиями в семейном альбоме, как у меня ничего не поделаешь.
Извините, если кого обидел.
09 мая 2011
…Причём это не проза, а нечто близкое к поэзии.
Шкловский очищает речь от всяких точных ссылок.
Более того, он очищает её от всех оттенков сомнений типа «мне кажется», «по некоторым документам». Всё сразу, и всё — наверняка, как откровение.
Потом Шкловский начинает говорить — и он говорит периодами. Сначала он подводит читателя или слушателя к тому, что ему необходимо рассказать историю.
Не ему хочется, а необходимо, именно необходимо.
Потом он коротко рассказывает исторический анекдот, деталь чужого сюжета.
Например то, что Анна Каренина погибает на станции Обираловка. Станция эта, кстати, сейчас обросла городом, который называется Железнодорожный. В этот город плавно переходит Москва, а станция, разумеется, сменила имя. Ещё в 1939 году она стала станцией «Железнодорожная».
Но это к слову, а Шкловский начинает рассказывать, как Анна Каренина бросается под поезд, и вот появляется деталь — это сумочка. Жнщина перекладывает сумочку из руки в руку, и, наконец, босает её.
«Внимание!» — как бы кричит Шкловский, это она разрывает связь с жизнью, отбрасывает сумочку-редикюль, сумочку-безделку.
Или вот другая история:
«Искусство очень часто разоблачает жизнь.
Уплотняет жизнь.
Прессует её.
Откапывает жизнь зарытую, чтобы она была совестью.
Не русский тот, сказал Некрасов, кто взглянет без стыда на эту, «кнутом истерзанную музу».
Толстого, казалось, не терзали.
А Пушкина? А Гоголя?
Эти кариатиды, которые поддерживали своды арок, ведущих к сердцу истории.
Когда Гоголь пишет о том, что редкая птица долетит до середины Днепра, то мы не думаем, что он лжёт или хвастается. Он не хуже нас знал, что птицы перелетают даже океаны, чтобы вернуться туда, где они родились.
Гоголь, говоря об этом странном полете, сотрясает
