Причем, что любопытно, цезаризм, пришедший на смену Республике, долгое время рядился в республиканскую тогу. Диктатор не распустил сенат, по-прежнему созывались народные собрания, работали магистраты. Форма осталась прежней. Суть поменялась. Исчезло разделение властей, Цезарь захватил все важнейшие посты на всю жизнь, повсюду рассадил своих людей, взял под контроль религиозную власть; будучи цензором, он полностью контролировал сенат, а имея полномочия трибуна, мог наложить вето на любой законопроект. Ну и, наконец, он был верховным главнокомандующим. Кроме того, Цезарь вносил свои кандидатуры на выборные должности с помощью таких, например, записок, отправляемых в избирательные участки: «Предлагаю вашему вниманию такого-то, чтобы по вашему выбору он получил искомую должность».
Бобровникова приводит слова Тацита: «Рим опустел. Одни убиты, другие далеко… В родовые дома аристократов вселялись пропащие люди, из особняков какие-то личности вытаскивали мебель и ковры, ежедневно на аукционе с молотка продавали фамильные драгоценности. Я потерял столько самых дорогих мне людей – одних вырвала смерть, других разметало бегство… Я живу среди кораблекрушения, среди грабежа их имущества… среди непроглядного мрака и развалин Республики».
Ко времени воцарения Цезаря Рим в результате гражданской смуты опустел наполовину: его население сократилось и вместо 320 тысяч стало составлять 150. Но этого социальной системе показалось мало, напряжение было сброшено не до конца. И война продолжилась. Она полыхала в Испании, в Африке, на Балканах. Она полыхала и после смерти Цезаря – долгих 14 лет.
Против наступающей диктатуры и во имя идеалов Республики с переменным успехом бились тысячи людей. В ожидании наступающего с войсками на Рим Антония Цицерон собрал целое ополчение. «Цицерон поднял настоящую народную войну против тирана. Энтузиазм был такой, какого и вообразить себе было невозможно несколько лет назад. Молодежь становилась в очередь, записываясь добровольцами. Поставщики не брали денег за доставленные припасы, оружейники Рима работали даром, общины вносили пожертвования, марруцинские горцы объявили, что будут считать бесчестными тех, кто не пойдет на защиту свободы», – пишет Бобровникова.
Но они так ничего и не смогли сделать – система требовала единовластия. И пока оно не пришло, кровь продолжала литься. Это единовластие не было страшным. Император Август даже не называл себя императором. Он пошел по стопам Цезаря, сохранив все атрибуты Республики, включая сенат. Но это была уже не Республика.
Будущий император Август тоже любил непримиримого республиканца Цицерона. Но убил его руками Антония. А потом убил и Антония. А потом, будучи старым, однажды заметил, как его внук читает книгу Цицерона. Увидев деда и зная историю, мальчик испугался и хотел спрятать свиток за спину. Но Август забрал у него запретное чтиво, прочел имя Цицерона, тяжело вздохнул и сказал: «Он был хороший человек и очень любил свою родину».
Их всех несла одна неумолимая историческая волна кризиса…
– Чепуха! Американцы никогда не согласятся на диктаторские полномочия и понижение уровня жизни, – могут мне возразить. – Они слишком свободолюбивы! Их демократии уже двести лет!
Римской республике было 450 лет. И никто не может сказать, что римляне не любили свободу. Свобода была у них в крови. «Другие народы могут сносить неволю, римский народ может быть только свободным», – писал Цицерон. Даже Цезарь, уже обладавший к тому моменту диктаторскими полномочиями, был вынужден отказаться от внешних проявлений царизма – короны: слишком уж она была ненавистна римлянам. И любовь римлян к Республике доказывается их почти столетней смутой и борьбой за Республику. А также тем, что первый римский самодержец называл себя всего лишь primus inter pares – первый среди равных.
Римляне слишком привыкли к свободе. Именно поэтому, как сказал Тацит, Республика пала только тогда, когда не осталось ни одного человека, который помнил бы Республику. «Воцарился Октавиан Август, и был установлен мир, и измученные народы благословили его имя, забыв и простив всю ту кровь, которую он пролил», – пишут историки, буквально вторя словам Гайдара.
Республика пала. Пришла Империя. И появились новые чувства…
«Имперское чувство является врожденным у каждого англичанина», – писал Уильям Гладстон, английский политический деятель конца XIX века. Его империя была воистину великой! И над ней действительно никогда не заходило солнце: к началу Первой мировой войны Британия контролировала четверть земного шара, и жило в этой империи примерно четверть населения планеты. Великая, волнующая душу империя, которая несла цивилизацию в отсталые окраины.
А Австро-Венгерская империя разве хуже была? Когда гуляешь по Вене, величественный имперский дух этого города буквально переполняет тебя. В голове начинают крутиться Фрейд, бравый солдат Швейк, а также император Франц Иосиф, чем-то неуловимо напоминающий и Брежнева, и императора Августа. Не чертами лица, но долголетним правлением и скучной застойной стабильностью.
Эти три «царя» правили так долго, что стали буквально живыми символами своих стран. И в наибольшей степени это касается Франца Иосифа. Брежнев правил страной около двадцати лет – не слишком долго по меркам прежних эпох, но слишком долго по меркам современности. Октавиан Август правил более сорока лет, большая часть жизни многих римских граждан прошла при нем, при нем многие выросли и перевалили за середину жизни. Он казался современникам вечным – статуи Августа изображали его молодым и похожим на бога. Сорок лет – немалый срок.
А Франц Иосиф правил семьдесят лет! Люди рождались, учились, женились, рожали детей и умирали от старости внутри его царствования. Он был сама империя! Спокойный, образованный, порядочный император знал все главные языки своей империи – итальянский, венгерский, чешский и вдобавок французский. В его империи жили славяне, венгры, немцы, евреи… Более 60 миллионов человек! Что объединяло их всех вместе? Франц Иосиф из династии Габсбургов. И история, которая стояла за ним. Ведь под властью Габсбургов издавна существовала Священная Римская империя – далекое эхо той великой Римской империи, в которой жили и боролись республиканец Цицерон и император Август.
Жизнь в империи при Франце Иосифе, равно как и при Августе была неплохой. Империя не была националистической. И как в римском сенате могли заседать галлы, в Австро- Венгрии любой, вне зависимости от национальности, мог занять достаточно высокое место. Кроме места императора, разумеется.
Вот как описывали положение дел современники императора: «Мы все были гражданами многонациональной империи, самая суть которой состояла в смешении народов, рас, культур и религий. Общим для всех нас было одно: император. Лояльность по отношению к нему объединяла нас, сообщала нам чувство долга по отношению друг к другу и всех
вместе – по отношению к государству. Неважно было, высоко вы стоите или низко. Чувство общности передавалось всем. Никому и в голову не приходило воспринимать австрийцев как немцев. Для немецкого национализма просто не было места. Мы были конгломератом народов, в сущности, равноправных, потому что выходец из любого народа мог подняться на любой государственный пост, будь он родом из Вены, Далмации, Львова или же из Кракова». И евреи были абсолютно в таком же положении – император равным образом защищал всех своих подданных. За подобную политику австро- венгерские антисемиты даже называли Франца Иосифа еврейским императором.
Крис Цвиич в журнале «Вестник» приводит слова директора австрийского иновещания Пауля Лендвайна: «Мой отец был венгерским евреем. Он часто и беспрепятственно ездил по делам в Вену, а когда началась Первая мировая война, охотно пошел в австрийскую армию, сражался на Восточном фронте и был удостоен боевых наград. Мне запомнились его слова о том, какое это благо: пользоваться гражданским миром, созданным для всех народов в Австро-Венгрии». Ему вторит директор Венского военного музея профессор Ман- фред Раухенштайнер: «Недаром теперь столь многие вспоминают об ушедшей в прошлое дунайской империи с откровенной ностальгией. Австро-Венгрия поддерживала мир в Центральной Европе и на Балканах, служила сближению и процветанию всех и каждого…»
Но недовольство уже зрело. Когда-то славяне буквально молились на австрийскую монархию, которая защищала их от турок, но к концу XIX века молодые славянские нации вошли в подростковый возраст, и им захотелось самостоятельности. Им захотелось собственного языка, автономии. И постепенно империя начала трескаться – раньше военные части Австро-Венгрии были интернациональными, а к концу XX века, потакая националистическому угару, стали формировать части чисто хорватские, венгерские, немецкие… Это были уже шаги к катастрофе.
