"Сколько же папа курит, - мелькнула у меня мысль, - две пачки в день, больше, теперь почти три. Выкурила бы я столько, умерла бы от никотинового отравления".
- Как завяжешь? - сначала не поняла я.
- Очень просто, не буду писать, и все. - Отец задумался на несколько секунд, потом договорил: - Ни издательств, ни редакторов, ни рецензий. Он хрустнул пальцами, и камень в его золотом кольце ярко засверкал в черном стекле окна.
Я постояла за спиной отца, потом, как всегда, сказала:
- Я пошла, папа, спокойной ночи.
У себя в комнате я включила радио, нашла Турцию, почему-то передавали концерт русских балалаечников; села на пол и, глядя на глазастую луну, прислушивалась к пению цикад и к тому, что делается у отца. Он не писал. Значит, сидел в кресле и курил. Я хотела вернуться к отцу, но почему-то мне было неловко. Концерт балалаечников кончился, стали передавать грустные английские песни.
Ночью мне приснился отец, который дрался на ринге с огромным детиной, вроде Мухамеда Али, в красных шелковых трусах.
Утром проснулась словно от толчка: высоко в горах между соснами мелькнула фигура отца. Я быстро натянула шорты, майку, вышла из дома и побежала за ним. Солнце поднималось, море было тихим и большим. Туман, как прозрачное серое покрывало, сползал с вершин в расщелины гор, а сосны тихо шептались о прошедшей ночи. Я догнала отца, и мы пошли по дороге рядом.
Через две недели он закончил свою книгу. Называлась она "Отчаяние".
Снег идет и слава Богу,
Отдыхаю понемногу,
Скоро, видимо, в дорогу,
Что ж, наверное, пора.
Снег идет. Катанья нет,
Александр и бересклет,
Склон другой, в Николке осень.
В облаках заметна просинь,
Восемь бед, один ответ,
Кому страшно, а мне - нет.
Ожидание барьера
Звук разорванный холста,
Жизнь прошла, не жизнь - химера,
Сделанное - полумера,
Да, наверное, пора.
Долги ль сборы, коль решил?
Сам себе давно не мил,
Боль в лопатке, индерал,
Срок отпущенный так мал,
Холода стоят всю осень,
Нет Николки, не та просинь,
Восемь бед, один ответ:
Бузина и бересклет.
До свиданья, не до встреч.
Встану снова. Дайте лечь.
Я НЕ ЖАЛЕЮ, ЧТО ОТДАЛ
Идея основать собственное издательство пришла к отцу давно, в самом начале восьмидесятых. Он, что ни говори, кроме таланта, имел еще и деловую жилку. Помню, как он в гостинице "Ялта" (дома в Крыму еще не было) с карандашом в руке просчитывал выгоды собственного "бизнеса". Мне это тогда казалось несбыточной мечтой.
У отца, надо сказать, всегда была масса интереснейших задумок, и если бы он не был писателем, наверняка стал бы крупным бизнесменом.
Когда в Союзе пошла раскачка, в 1987 году он снова заговорил об издательстве и газете.
Набрал "команду", пригласил юристов. Те начали выражать сомнение и боязливо ссылаться на всевозможные запреты. Отец переходил на крик:
- Васильки! Вы мне не объясняйте, чего у нас делать нельзя, я и сам знаю: почти ничего нельзя! Вы мне скажите, что можно?!
Законники, заряжаясь его петровской энергией и осмелев, выискивали юридические лазейки.
- Вот это я понимаю, - радовался отец, - и в будущем руководствуйтесь золотым правилом: что не запрещено, то разрешено.
Отец пробивал все: бюджет, помещение, типографию, бумагу. Успевал в один день съездить в десятки организаций. В тот период он, и так спавший шесть часов в сутки, спал еще меньше.
И чудо случилось - меньше чем за год была создана газета "Совершенно секретно", журнал "Детектив и политика" и издательство "ДЭМ". Никогда не забуду, как отец любовался первым номером "Совершенно секретно", упоенно вдыхал запах свежей типографской краски, с какой нежностью листал и перелистывал страницы и все ликующе спрашивал у меня:
- Ты понимаешь, Кузьма, что случилось? Нет, ты понимаешь?!
В то время он был избран президентом Международной ассоциации писателей детективного и политического рассказа. Одновременно возглавлял "Сов. секретно", вел "ДЭМ". Но за всю свою деятельность не получил ни гроша. Назначил сам себе символическую плату - 1 рубль в год. Жил гонорарами. Благо, печатали очень много. Кстати, весь гонорар за "Ненаписанные романы" отдал в Фонд воинов-афганцев.
А вскоре отец проводил очередную встречу писателей - членов ассоциации (МДПР) в столице Чехословакии. В это время в Праге началась демонстрация с требованием освободить из тюрьмы Вацлава Гавела. Отец, как президент ассоциации, мог поднять вопрос о петиции - но не сделал этого. Почему? Потому, что боялся за свои детища - газету и журнал, - слишком долго мечтал о них, слишком много сил отдал, чтобы пробить через чудовищную бюрократическую машину. Потому что знал - не то еще сейчас время, не простят ему этого: выступит - и назавтра закроют газету и журнал, и никакие связи не помогут. Одни отца поняли, другие - нет. Один из французских писателей, автор "черных романов" в знак протеста вышел из ассоциации, опубликовал в Париже возмущенную статью. А что отец? Он по-прежнему писал, редактировал, по-прежнему проводил конференции, только вот пить и курить стал еще больше; делал это с какой-то мстительной радостью самоубийцы, - и затылок у него, хронического гипертоника, болел все чаще мучительной, тупой болью.
Я не жалею, что отдал,
И то, что потерял, - ко благу,
Лишь только бы листок бумаги,
А там хоть грохота обвал.
Центростремительность начал
Уступит место центробежью,
Так дюны шири побережья
Предшествуют чредою зал.
Я не обижен ни на тех,
Кто оказался слишком резким,
Духовно крайне бессловесным,
Ведь мир подобен сменам вех;
Когда легко отдать кумира,
Когда не трудно позабыть,
И то, что не было, что было:
В чреде мгновений, - эры прыть.
Отчаянье - плохой советчик,
На дне бокала истин нет,
Осмыслен лед сквозь грязный глетчер,
А жизнь людей - в тени планет.
В ПАРИЖЕ
Я любила встречать отца в Шереметьево-2. Атмосфера грязноватого аэропорта казалась мне почему-то праздничной, монотонный голос не выспавшейся девахи-диспетчера - привлекательным, а люди, ожидающие своего рейса или прилетающие, - счастливыми и добрыми, впрочем, так оно, наверно, и было: конец восьмидесятых, время надежд, а сбывшихся или нет, это другой вопрос...
Вернувшись в 1988-м из Франции, отец познакомил меня в депутатской (привилегия сильных мира сего, единственная, которой он пользовался) со своим новым знакомым - инженером из Парижа: обговаривалась возможность совместной работы. Близоруко щурясь, тот смешно поправлял очки и лучезарно улыбался мне - я поняла, что с ним я смогу прожить всю жизнь. Сейчас-то он, став примерным семьянином, самозабвенно нянчится с нашими детьми. А тогда, через полтора года, после бурного романа и еще более бурных скандалов, я оказалась в Париже одна, на седьмом месяце.
По утрам отец тихонько стучал в дверь моей комнаты. Я недовольно бурчала: "Что?"
- Кашка готова, Олечка, - говорил отец и шел накрывать на стол.
Потом, надев голубой спортивный костюм и свои любимые черные ботинки (купил в Испании в 1975 году), отправлялся по магазинам. В рыбной лавке на соседней улочке придирчиво выбирал камбалу, осетрину и карпов и, шутя и балагуря, варил на обед царскую уху, приговаривал, изображая местечкового еврея: "Таки я вам приготовлю такую маму, что вы закачаэтэсь". А по вечерам, вернувшись с покупками - кроваткой, ванночкой, памперсами и прочей младенческой дребеденью, устраивал чаепитие, вырабатывая "стратегию" (его любимое выражение) моей жизни и работы и уверяя меня, что все идет замечательно. Затем мы смотрели обязательный детектив, и я злилась, что надо переводить (я тогда злилась ох как часто), а он делал вид, что ничего не замечает, и с увлечением, будто маленький, следил за происходящим на экране, и волосы у него на затылке, подстриженные мной коротко, под бобрик - он так любил, смешно топорщились.
А потом, когда ночью, по-утиному тяжело переваливаясь, я уходила к себе, отец долго ворочался на кожаном диване, кашляя и куря. Из окна столовой открывался потрясающий вид: весь Париж, море огней. На соседнем балконе любопытная старушенция с кудельками зорко оглядывала окрестности, в доме напротив, завешанном, как флагами, сушащимися разноцветными простынями, пронзительно визжала женщина, выясняя отношения с мужем, и доносилась откуда-то тоскливая арабская музыка...
Что горше - страдать самому или видеть страдание другого? Что жальче бессилие слабого или слабость сильного? Как научиться прощать, и забывать, и начинать все сначала? Кто скажет? Кто знает?..
Вскоре приехал заместитель отца в газете "Совершенно секретно" Александр Плешков. Молодой - 42 года, замечательный организатор, был незаменим, разрешая каждодневные проблемы, принимая бесконечных посетителей со статьями, идеями и предложениями. Плешков привез готовящийся к печати номер, последние новости, письма, сувениры.
