«Если вскоре под каким-нибудь мостом найдут обезображенный труп, – говорил Фельтринелли знакомому журналисту, – не забудьте вспомнить обо мне».
Подозрительным в этой истории было то, что вышка стояла на земле, принадлежащей самому Фельтринелли. С какой стати человеку взрывать собственное имущество?
Но летом 1960-го он был еще жив и здоров и спешил с помощью Ивинской получить все остающиеся пастернаковские бумаги. Сын поэта поясняет:
«Фельтринелли сильно преувеличивал участие Ивинской в делах Пастернака. Его переписка и рукописи не были ей доступны, они находились в той части архива, которая оставалась в семье. Письма Фельтринелли и оба договора не могли быть посланы ему, они вскоре были переданы Александру Леонидовичу Пастернаку на хранение и для разбора. Творческий архив Пастернака был очень невелик по объему, он не хранил свои рукописи, раздаривая беловые автографы друзьям и уничтожая черновики. Работа над переводами, автограф второй части романа „Доктор Живаго“ и черновики стихов, остававшиеся у Ивинской, были не очень интересны для Фельтринелли. Судьба его писем к ней нам неизвестна. В ответ на его просьбу 24 июля 1960 года Ольга Всеволодовна переслала ему через Шеве машинописный экземпляр неоконченной пьесы „Слепая красавица“» (Континент, № 108, с. 273).
В каких драматических обстоятельствах происходила передача этой пьесы, описано в мемуарах Ивинской:
«Наступило двадцать четвертое июля – день моих именин.
Я только что вернулась из Тарусы, где четыре дня отдыхала у Ариадны. Гейнц привез какие-то подарки от Фельтринелли и от себя.
– А вот вам «подарок» от меня, – сказала я. И он положил в портфель приготовленную мною копию рукописи «Слепой красавицы». Разумеется, без права опубликования, а только чтобы сохранить.
Когда гости разъехались, я пошла проводить Гейнца по направлению к станции (он был без машины). Где-то посередине Баковского леса мы простились, и я повернула назад к даче. Но, оглянувшись, увидела: Гейнц почему-то остановился, я побежала к нему обратно, и он показал мне глазами – за кустами на животе лежал человек. Стало страшно, и мы вернулись на дачу. Человек полз за нами по кустам, белесые волосы страшно встали дыбом, и он, нагло топая и уже не скрываясь, перебежал нам дорогу» (Ивинская, с. 356).
В тот день ни Ивинскую, ни Шеве не тронули. Вероятно, план ареста был властями разработан еще не до конца. Или разработан, но ждали приезда нужных исполнителей.
Ивинскую как сыгравшую свою роль решено было вывести из игры, осрамив при этом и напрочь лишив сочувствия со стороны советских и западных сторонников. Что может лучше подойти для такой цели, чем провокация с деньгами – особенно контрабандными. Да еще не ею заработанными, а с гонорарами Пастернака! Пусть попадется на незаконном получении большой суммы, которую захочет потратить на свои удовольствия.
Все так и случилось.
Вскоре после смерти Бориса Леонидовича в Москве появились супруги Бенедетти.
«Они пришли на Потаповский, – пишет Ивинская, – и для объяснения с ними я вызвала из Переделкина знавшую французский Иру. Ехала она неохотно, будто предчувствуя беду.
Бенедетти передали мне письмо от Д'Анджело; он уверял меня, что посылает лишь половину денег, которые он должен был вернуть Пастернаку (полмиллиона советских рублей в старых деньгах). И злополучные туристы вынули из чемодана рюкзак с деньгами. Как я ни умоляла их забрать рюкзак с собой – они не могли себе уяснить, что человек может отказаться от собственных денег. – Вы не имеете права отказаться, – говорили они, – эти деньги вы должны израсходовать на достойный памятник Борису Пастернаку и на помощь тем людям, которым бы помог он сам; да и потом – это частный долг, и мы обещали Д'Анджело его обязательно доставить, что было для нас очень трудно.
И, откланявшись, супруги Бенедетти удалились. Я, Ира, Митя с ужасом смотрели на рюкзак...» (Ивинская, с. 359).
В примечании к этому эпизоду Ивинская пишет:
«После моего ареста к Мите явился приехавший по туристской путевке Д'Анджело. В руках его было две объемистых сумки. Не зная об их содержимом, Митя догадывался, что там опять могут быть деньги. Между тем, наш с Ирой арест скрывался от мира, так что в квартире даже посадили женщину, чей голос был похож на Ирин, а Митю предупредили о необходимости соблюдать тайну (пообещав, что при этом условии нас выпустят). Но Митя оказался на высоте: он сумел сообщить Д'Анджело о нашем аресте и выпроводить его с одной из сумок вон из квартиры. Когда вслед за этим сидевшие в засаде люди ворвались в комнату за оставленной сумкой – там оказались лишь приведшие их в ярость присланные Джульеттой нейлоновые юбки и помада. Позднее стало известно, что в унесенной сумке у Д'Анджело был остаток долга Пастернаку – вторые полмиллиона рублей... Подчеркиваю (это очень важно): во всех без исключения случаях деньги были советские; ни гроша в иностранной валюте мы и в глаза не видели» (там же, с. 359—360).
Интересно отметить, что Серджо Д'Анджело в своей книге ни словом не упоминает, что в этот приезд он собирался передавать деньги. Из его описания следует, что это был просто дружеский визит.
Кому из мемуаристов верить меньше?
Ивинскую взяли 16 августа. В своих воспоминаниях она показывает здравое понимание ситуации:
«...После Бориной смерти все переменилось. Я начала понимать, что у властей, попавших из-за романа в неудобное положение, явилась счастливая мысль переложить на мои плечи всю ответственность. Некоторые, как стало ясно мне потом, впали в ошибку из-за недостатка эрудиции. Говорил же мне на следствии Т. (очень крупный чин), что я „ловко законспирировалась“, протащив под именем Пастернака свой преступный, антисоветский роман.
Пастернак слишком известное имя, чтобы стоило на долгое время заклеймить его ярлыком врага. И поэтому после смерти Б. Л., когда можно было уже не опасаться, что он преподнесет новый сюрприз (вроде стихотворения «Нобелевская премия»), власти предпочли поместить его в пантеон советской литературы. Сурков сделал поворот на 180 градусов: объявил, что Пастернак был лично им уважаемым, честным поэтом, но подруга поэта Ивинская – «авантюристка», заставившая Пастернака писать «Доктора Живаго» и передать его за границу, чтобы лично обогатиться» (там же, с. 361).
Наступил день кафкианского суда. Это был один из первых в бесконечной череде политических судилищ, заполнивших последние тридцать лет советской власти. На скамье подсудимых – вероломно использованные мать и дочь.
«Всеобъемлющая паутина слежки, – вспоминала Ивинская, – опутывающая наш каждый шаг, зафиксировала каждый случай передачи денег. Так почему же ни один из этих иностранцев не был задержан и допрошен хотя бы в качестве свидетеля? Ведь это и были „подлинные“ контрабандисты, привезшие из Милана (если верить версии следствия) советские деньги.
Не странно ли, что судят тех, кто получил «контрабанду», но даже в свидетели не приглашают тех, кто ее перевез через границу.
Ларчик просто открывался: допроси хоть одного из этих иностранцев – он тут же доказал бы, что деньги разменял в Госбанке СССР, и этот зловещий фарс лопнул бы, как мыльный пузырь» (там же, с. 373).
А Серджо Д'Анджело через много лет добавил деталь, придающую этому кафкианству дополнительное измерение: Хайнц Шеве был, по мнению некоторых журналистов и издателей, «человеком восточных спецслужб» и «автором доноса, приведшего к аресту Ольги». От себя Д'Анджело прибавляет, что
«как правило, „буржуазные“ корреспонденты высылались из СССР в сорок восемь часов за малейшие нарушения установленных правил: например, за то, что дали экземпляр своей газеты советскому гражданину или хоть чуть-чуть выбрались за пределы короткого радиуса вокруг Москвы без специального на то разрешения. Так каким же образом Шеве – названный (...) единственным и бесценным посредником в делах, квалифицируемых советской властью как глубоко преступные, – смог оставаться в СССР еще долгие годы после ареста Ольги и Ирочки?.. » (Д'Анджело. Дело, с. 138)
В атмосфере такой бесовщины не удивительно, что Ивинской не помогло письмо на имя Хрущева, написанное ею в лагере. Письмо это в отрывках выплыло наружу в 90-е годы – в пору отвратительного судебного процесса, когда Ольга Всеволодовна, а после ее кончины наследники – дочь Ирина Емельянова и сын Дмитрий Виноградов – обратились в Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ) с требованием вернуть им пастернаковские бумаги, конфискованные в августе 1960 года при обыске у Ивинской. И проиграли процесс. В качестве одного из доводов против истицы адвокат РГАЛИ использовала цитаты из тюремного письма, в котором Ольга Всеволодовна взывала к руководителю государства с просьбой защитить ее, выполнявшую ответственные распоряжения власти. Она писала, что после всего, что она сделала по заданию, с ней поступили так несправедливо.
