Девушки просят нас зайти к ним. Они хотят пожаловаться: им кажется, что теперь наступили иные времена, а им приходится перед вечером ходить у храма и собирать милостыню. Хозяин не кормит их и не дает денег. Как им поступить?
— За что же он вас так наказывает?
Тихиро — так зовут молодую актрису — признается, что она очень часто падает на арене и за это ее не кормят.
— Но у нас уже нет сил, — говорит она, — мы ведь нищенствуем. Агити, хозяин, купил меня за три месяца до окончания войны. У меня нет матери. Отец второй раз женился, но он очень беден. Агити уплатил моему отцу две тысячи иен, и я должна трудиться день и ночь. После представлений мы занимаемся тяжелым физическим трудом. Мы хотели убежать отсюда, — мои подруги тоже куплены у родителей, — но директор караулит нас. Он прячет наши кимоно, не дает есть.
— Почему же вы не обратитесь в полицию? Ведь теперь нельзя покупать людей, — говорю я им.
— Конечно, мы туда ходили, но у Агити в полиции свои люди. К тому же по ночам здесь собираются чины полиции, пьют, и мы должны быть с ними. Да, это невыносимо. Но мы не знаем, куда идти.
— Где же Агити?
— Теперь он в храме. Днем он всегда там. Его уважает священник. Но мы его ненавидим. Неужели мы никогда не сможем уйти отсюда?
Издали мы наблюдаем за жизнью синтоистского храма. Монахи в белых кимоно встречают всех, кланяясь до земли. Священник наблюдает за ними с видом хозяина. «Царствовать ясно, как солнце и луна», — вспоминаю я надпись над входом в дом Такахара Иоситада. Долго ли еще он будет проповедовать теорию единой семьи, божественности императора и бессмертности синто — культа избранного народа Ямато? Может быть, и сюда когда-нибудь проникнет свежий ветер?
Почему-то в храме мне вспомнился рассказ японского журналиста Судзуки Томин. Он ездил вместе со своими друзьями — Сакине Эцуро и Ниидзима Сигеро — в город Ямада. Там они выступали с лекциями о демократизации Японии. Их слушали, затаив дыхание. Тогда к ним подошли три женщины. Они признались, что бежали из публичного дома. Судзуки записал их имена: Хирано Эцу, Аказава Кими, Такебаяси Анэ.
Их продали хозяину публичного дома в городе Ямада. Они не желали туда идти. Но их отцы спросили, хотят ли они ждать голодной смерти или жить в роскошном публичном доме. Девушки не успели даже ответить, как агент-посредник, ищущий в деревнях красивых девушек для публичных домов, предъявил им контракт. Нет ничего более страшного для девушек, прибывших в публичный дом, чем слово «контракт». И это произошло как раз в те дни, когда в Японии так восторгались мудростью генерала Макартура, который запретил куплю и продажу людей!
Три девушки попали в публичный дом и вскоре захотели покинуть его. Но их отцы и матери оказались в еще более бедственном положении, так как помещик взял у них весь урожай — это его право. Хозяин публичного дома послал бедным крестьянам аванс в счет будущих заработков их дочерей. Но девушки все же не хотели больше оставаться в публичном доме. Они просили вернуть их домой. Хозяин отказал им в этом — у него был «контракт». Девушки обратились в полицию, но и там им не помогли. Судзуки хотел помочь им, но оказалось, что начальник полиции до сих пор получает процент с доходов в публичном доме.
И Судзуки не мог убедить полицию, что девушек надо отпустить.
— А верно ли, что в Киото до сих пор еще две тысячи публичных домов? — спросил я у переводчика-японца.
— Здесь есть даже ассоциация публичных домов, — ответил он. — Вы можете побывать у президента этой ассоциации. Он считается одним из самых влиятельных и почтенных людей в Киото.
26 октябряУ большого дома с яркими огнями нас встретил автомобиль Эмпи. Американский солдат, проверив пропуск у приехавшего с нами офицера, пропустил всех в дом.
В вестибюле к нам вышел маленький, юркий японец и пригласил в кабинет президента ассоциации чайных домиков.
Тучный высокий господин с гладко выбритым лицом, в манишке и в черном галстуке, с полным безразличием протянул всем руку.
Он не нуждался в популярности, и наш приезд его не радовал. На его большом письменном столе лежали какие-то бумаги, напечатанные на пишущей машинке, в стороне — две стопки книг, деловой календарь с пометками о предстоящих встречах или о каких-то сделках, пачка утренних газет, два телефона и, наконец, маленький письменный прибор, отделанный в японском стиле.
На стене кабинета — большая картина «Женщина в цветущем саду». Мы оглядываемся вокруг и никак не можем примириться с тем, что этот идиллический деловой кабинет с секретарями, телефонами и календарями — не «офис» какой-нибудь крупной текстильной фирмы и не резиденция губернатора, а главный центр в Киото, где люди занимаются торговлей девушками.
«Президент» вынул из кармана свою визитную карточку и передал ее мне. Я прочитал: «Мацумура». Мы расположились в креслах и приступили к деловому, весьма мирному и спокойному обсуждению проблемы, которая волнует, или, вернее, должна волновать современную Японию.
— Сколько домов объединяет эта ассоциация? — спросил я.
Мацумура заглянул в свою маленькую кожаную книжечку, которую держал в руке, и ответил:
— Сто девяносто домов.
Он умолк, ожидая дальнейших вопросов. Я понял, что он не любит распространяться о делах, которыми занят вот уже почти четверть века.
Я попросил Мацумура рассказать, как молодые японские девушки становятся гейшами. Он откинулся в своем глубоком кресле и начал вспоминать, полузакрыв глаза, изредка заглядывая в свою книжечку или отвлекаясь на мгновение, чтобы ответить на телефонный звонок или вопрос входивших к нему секретарей.
Мацумура нарисовал почти библейскую картину, — любая девушка Японии, послушав его, могла бы заплакать от умиления и восторга. Судя по рассказу Мацумура, гейши в Японии появляются так.
В какой-нибудь семье, где есть одаренный отец или способная мать, рождается ребенок с красивыми чертами лица, со склонностью к пению и танцам. Если отец этой девочки человек дальновидный и культурный, он должен дать возможность своей дочери с пятилетнего возраста вступить на путь гейши. По мнению господина Мацумура, для маленькой девочки, склонной к веселью, играм и танцам, это единственная дорога, которая может привести ее к счастью.
— Куда же нужно отдавать этого ребенка учиться? — спрашиваю я.
— Я должен вам сказать, — отвечает Мацумура, — что в Японии есть очень много школ, которые готовят гейш, но самое сложное и самое трудное гейши приобретают в семье их нового хозяина. Там они должны научиться всегда быть веселыми — оживленными, умными собеседниками, хорошими певицами и танцовщицами.
Так вот, — продолжает Мацумура, — маленьких девочек обучают «одори» — японскому танцу, «ута» — песням и игре на сямисяне — старинном японском инструменте. На это уходит не меньше четырех лет, и тогда эти девочки становятся маленькими гейшами. Их возраст колеблется от двенадцати до четырнадцати лет.
— И с этого времени они перестают принадлежать себе?
Мацумура задумывается и отвечает:
— Нет, гейша — это свободная женщина, и только изредка нам приходится платить ее родителям какую-нибудь плату, которая записывается в долг гейши.
— А для того, чтобы она могла уйти из вашего дома, что нужно?
— Прежде всего кто-то должен уплатить нам за те труды, которые мы затратили на нее.
— Короче говоря, нужно ее выкупить?
— Ну, — впервые оживился Мацумура, — вы выражаетесь слишком упрощенно. Я бы не хотел называть это выкупом, поскольку он теперь запрещается. Фактически это, быть может, и так, но я бы не стал называть это выкупом.
— Ну, а если какая-нибудь ассоциация чайных домиков в Токио захочет пригласить к себе ту или иную гейшу из ваших домов, отпустите ли вы ее?
— Возможно, отпустим, — отвечает Мацумура, — но для этого надо будет, чтобы нам заплатили за нее. То есть, вернее, не за нее, а опять-таки за труд, который мы затратили на нее. Вы меня понимаете?
— Да, конечно, я понимаю. Но все же это можно назвать покупкой.
Мацумура замолчал, как бы соображая, что ответить. Он перелистал свою записную книжечку и потом, наткнувшись на что-то, сказал:
— Как вы не понимаете, что если кто-нибудь выкупит гейшу, то хозяин, воспитавший ее, терпит большие убытки?
— Итак, — замечаю я, — можно с несомненностью установить, что еще сегодня, то есть в середине двадцатого века, в Японии можно купить девушку, продать ее на год, или на пять лет, или на всю жизнь. Это нечто вроде рынка рабынь, не так ли?
Мацумура, очевидно, не склонен был обсуждать столь острые вопросы. Круг его интересов, объяснений, деловых встреч, бесед и наклонностей был ограничен жизнью так называемого чайного домика и всего того, что связано с обслуживанием гостей.
