стоять «как четыре строки», если они стоят «по квадрату», тем более «от Сената к Синоду» — здание Синода было заложено в 1830 году.
Есть у Галича знаменитая пафосная песня «Памяти Бориса Пастернака». По её поводу в дневнике 1967 года у Александра Гладкова есть место: «13 апр. (…) Л. Я. показывала, пока мы были у неё, возмутительное по пошлости стихотворение Галича о смерти Пастернака. Морду бы бить за такие вещи» [182]. Владимир Губайловский замечал: «Лидия Чуковская обижалась на „киевских письменников“. Это кто вообще? И на „лабухов“. Она писала „Сменяя друга за семейным роялем играли Рихтер, Нейгауз, Юдина“. Это вот „лабухи“, которые „Шопена терзали“? Галич описывает какие-то официозные похороны, как будто власть очнулась и решила „бунт возглавить“. А ведь ничего этого не было. Были люди, которые пришли проститься, их было много, они были искренни. Дом утонул в цветах. Ахматова едва ли не завидовала похоронам Б.Л, И, понятно, что люди, которые были на похоронах Пастернака на Галича обиделись». Было бы понятно, если бы Галич сочинял это стихотворение по горячим следам, находясь в ссылке или в эмиграции. Но он написал песню много лет спустя.
Конечно, что точно считал поводом для мордобоя Гладков, мы можем выяснить только при помощи спиритического сеанса. Но наиболее вероятная конструкция всё же проста: человек сочинил пафосное (избыточно пафосное) стихотворение, в котором реальность для дополнительного пафоса сместил — превратив Рихтера и Юдину в лабухов, заместив народное прощание казённым, и в качестве общественной совести то угрожает негодяям, то кается от лица всего мира. Галич подминает под свою задачу реальность, то есть он создаёт образ внутри системы ценностей советского интеллигента, и как там было на самом деле — неважно.
Я очень сложно отношусь к этим песням, в них есть какая-то ложка пафосного дёгтя, не говоря уж о том, что я не люблю исполнение автора, когда он играет голосом. Но мнение это — внутреннее и проверке не подлежит — как говорится, факт моей биографии.
Тут вот в чём беда — одарённому человеку иногда кажется, что можно для какой-то благой цели пользоваться любыми художественными средствами. Добавить и сгустить, чтобы сердце читателя задрожало. Но сердечная дрожь — явление непостоянное, и если человек жив, то проходит (если не жив, то проходит тем более). И какая-то додуманная деталь начинает мстить произведению — впрочем, лучше всего это описал несправедливо забытый ныне Святослав Сахарнов в детской сказке про диковинную рыбу триглу. Рыбу-ласкиря послали её разглядеть, а когда он вернулся, прочие рыбы не поверили ему. И тогда ласкирь присочинил к своему рассказу чёрное пятнышко на хвосте. И действительно, сперва ему поверили, но ничем хорошим это дело не кончилось.
При этом Галич очень часто говорит от лица погибших именно как общественная совесть.
Или обвиняет в ключе «мы-то (я-то) руку не поднимали, значит, имеем право предъявить негодяям счёт от лица ушедших». А с местоимением «мы» всё сложно («Как гордимся, мы, современники») — оно как раз и кажется мне пошлостью. Это «мы» из рода «как-то мы не доглядели», «мы перестали лазить в окна к любимым женщинам». «Отучаемся говорить „мы“», как гласит другой известный мем. Галич тут распространяет на всех общественную вину, занимая позицию общественной же совести — «я корю всех нас». Про пошлость такой ситуации очень хорошо говорится в серии «Южного Парка», которая называется «Плотина», где в финале все непричастные пафосно каются.
И, наконец, дело в том, что один из творцов интеллигентского мифа Галич — своего рода икона внутри этого мифа, особого рода икона для некоторой части интеллигенции, та, про которую говорит Кончеев герою набоковского романа. Люди вынесли икону из застойного прошлого, она намолена и снабжена дополнительными свойствами — такими, как «он был непрагматический человек», «обнажённая совесть» и тому подобное далее.
Стихи таких игр не прощают. Если в них есть манипулятивные практики, это плохо уже с первого такта: когда поэт подливает читателю, чтобы ему захорошело, то значит, поэзия теряет силу. Очень хочется сказать:
— Дядьку, не наливай мне больше, бо я вжэ така, яка вам трэба.
Упрёки в пижонстве и прагматизме, в том, что поэт вкусно ел и пил, кажутся мне бессмысленными и никчемными — вроде той грамоты КГБ. Существенен лишь упрёк в избыточном пафосе и неточности образов. Дурно, если поэт питается им, не испытывая укора, теряя поэтический самоконтроль. То есть дурно, когда ради ощущения фронды с гитарой в отвал идёт и поэтическая точность, и точность обычная — раззуди плечо, размахнись рука — ну и подливание пафоса. Однако тут каждый должен решить за себя: кажется ли такое, или это результат раздражения и/или зависти к красивому человеку с трагической судьбой.
Что из этого следует? Отменяет ли вышесказанное шуршание магнитофонной плёнки, обогащение русской речи? Зачёркивает ли это поэтическую ценность? — нет, не отменяет и не зачёркивает. Попробуйте полюбить чёрненькими, беленькими-то всякий полюбит.
Разберитесь с поэзией, потому что её можно рассматривать отдельно от агитации. Поэзия эта никуда не делась, в отличие от пишущей машинки «Эрика» и магнитофона системы «Яуза».
15.10.2018
Невозможность критики (об оценке литературы во время её перепроизводства)
Литературы нет — есть только писатели, которых читатель не читает.
Борис Эйхенбаум (1924)
Сейчас стали много говорить о критике, и, в частности, о её невозможности. Я и сам участвовал в этом говорении.
Действительно, критика в прежнем своём виде оказалась ненужной. Много лет назад, когда я работал в книжных газетах, мы устраивали опросы книгоиздателей. Оказалось, что рецензии не влияют ни на какой из издательских выборов и служат ровно для того, чтобы цитату из них поместить на задней странице обложки следующей книги: «„Читал всю ночь, не мог оторваться“. Иван Синдерюшкин, обозреватель книг из Нью-Йорка». Продаёт ли критика книгу? Плохую — нет, не может продать, а вот хорошую — прекрасно продаёт. Само упоминание книги авторитетным рецензентом может привести к всплеску спроса. И речь не только о сарафанном радио — пригласи зачем-то меня в свою программу телеведущий Ургант, продажи моего романа бы несколько повысились. (Хороший вопрос, кстати — подчиняется ли кинокритика тем же законам, что и критика литературная, но это к слову).
Так вот, главное отличие критического высказывания нашего времени заключается в том, что оно по-настоящему демократическое. Критиком стал сам читатель — и институт читательских отзывов ничем не хуже былых (и нынешних) критических статей и рецензий.
С другой
